Дети бывают жестоки. Очень жестоки. И, одновременно, легко забывают то, что с ними происходит. Даже самая свирепая потасовка через час-другой превращается в совместное обсуждение набега на близлежащие яблони. Так уж устроены люди… И Эндрюс не был исключением. Он прекрасно понимал, что ему достанется на орехи, что его знакомые и приятели, пострадавшие из-за его же самодурства, захотят проучить виновника своих бед. Это было так же естественно, как восход солнца или луна, освещающая ночь. И не это оставило первый страшный след в душе мальчика… Первую рваную и никогда не заживающую рану…
Он помнил тот день, он снился Эндрюсу каждый день, с небольшими вариациями. Он каждый день видел, как мальчишку с соломенными волосами и пронзительно-голубыми глазами мутузят товарищи, а тот молча терпит и только время от времени тяжело пыхтит, как паровоз, преодолевающий гору. Он чувствует боль от ударов, он чувствует соленую кровь на губах, он чувствует тепло, разливающееся по телу. Болезненное тепло. Но он терпит, он пока еще может терпеть, и все бы ничего, если бы не… Друг. Его первый и последний друг.
В тени раскидистого дуба, отдавая во власть ветру длинные русые волосы, широко распахнув глаза, похожие на россыпь драгоценных камней… Иногда это мальчишка. Иногда — девчонка. Но всегда друг молча наблюдает за экзекуцией, не делая малейшей попытки остановить происходящее. Он (или она) молчит и смотрит. Молчит и смотрит, как марионетка, запутавшаяся в своих нитях… И каждое мгновение, каждый раз, когда Эндрюс встречается с этими пустыми глазами… Его тело пронзает боль, уходящая и возвращающаяся с глухими ударами сердца. Эта боль вытягивает из него силы, как сотня пиявок, он чувствует, что проваливается куда-то, куда-то, где ничего больше нет… А потом…
Просыпается.
Так было всегда. Все годы, проведенные в приюте. Все годы, когда он работал на Босса. Почти всю его сознательную жизнь… Он видел сон, этот проклятый сон. И память… О! Она хранила еще массу всяких воспоминаний. Одно из которых выделялось на фоне остальных. Это произошло много позже, через два или три года после того, как Эндрюс поклялся самому себе, что у него никогда не будет никаких друзей. И подруг… Тогда он случайно разговорился со своим воспитателем, который, пребывая в благодушном настроении, не прогнал излишне любопытного подопечного, а, напротив, охотно ответил почти на все вопросы…
«Скажите… А почему Вы меня так назвали? Почему я — Эндрюс Заффиро?»
«Почему? Хороший вопрос. Фамилия у тебя такая, потому что ты драгоценный».