Большая вода (Чинго) - страница 17

С тех пор прошло двадцать, тридцать веков, но я помню все, как будто это было вчера, вчера утром за завтраком. В семь утра, после того, как не спал всю ночь. Весь век, будь я проклят. Видите, глаза детей горят темным страшным огнем. Засветились заспанные лица, стали странно беспокойными, серьезными, кажутся умными и красивыми, строй никогда не был ровнее. Еще когда мы только узнали о таком необычайном событии в нашей жизни, нас охватил трепет. Будь я проклят, трепет. Даже сообщили нам об этом самым высокохудожественным образом. Воспитатель, добрейший Трифун Трифуноски, поэт, учитель физкультуры и руководитель литературного кружка, дважды победитель районных соревнований по кроссу (весной и осенью) — один раз удачно выступил и в республиканском кроссе, был тринадцатым, в газете об этом писали, награжден дипломом и все такое — очень возвышенно и стопроцентно художественно объявил нам о дне прослушивания. Господи, какой у него был голос, такой, понимаете, был тогда у меня критерий художественности, я думал, что лошади бегут, чтобы себя показать, а поэты кричат, чтобы других перекричать, вот я и сказал, что за голос, что за громкий голос был у Трифуна Трифуноского. А надо сказать, что своим чтением он всех нас просто потряс, уничтожил. Будь я проклят, мы могли замертво упасть на месте, как подкошенные. Он кидал слово за словом, как гранату за гранатой, разного калибра, в зависимости от цели — маршировал от одного края строя до другого, для него это не представляло труда. Напротив, он летал, словно птица, поднял руки и полетел благородный Трифун Трифуноски. Возбуждение, страсть, с которыми произносилось даже самое малозначащее словечко, вот что покоряло и зажигало. Испепеляло. Будь я проклят, испепеляло. В тот момент никто не мог спокойно стоять в строю, каждый под влиянием Трифуна Трифуноского хоть раз да взмахнул рукой. Того и гляди, кто-нибудь заедет рукой в ухо или в зуб, выбьет глаз. Не замечает, что другие стоят с ним рядом в строю, как ослеп. Вообще впервые дети так распустились, забыли о порядке, о прямой линии. Клянусь, впервые воспитатели и папочка простили нам такое страшное преступление. Чье сердце могло остаться спокойным и бесстрастным, когда Трифун Трифуноски, вытаращив глаза, указывая на вас пальцем, говорил: