–вас ранит не смерть? Вы плачете о потере, которую она приносит.
– О потере, которую она приносит, и о разлуке, которой не будет конца, –подтвердила Меропа. Ее муж ёжился, крутился, делал знаки: женщина, примолкни! – но она продолжала говорить. – Это удел не только смертных. Правда, бессмертных забирает не твой клинок…
Не звякнуло ни единое перо, но цветы по стенам завяли, и потускнели фрески над входом. Скрестились взгляды сына Ночи и дочери Атланта – непобедимого, неумолимого и слабой, любящей мужа… бессмертных.
– Тартар?
– Или груз, опустившийся на плечи, –губы царицы покривились с болью, –мой отец, Атлант не всегда был таким, как сейчас… Забвение. Величие – впрочем, едва ли на Олимпе заметят потери, которыми грозит величие... У них ведь там просто, на Олимпе. Они выбрали один из двух путей, чтобы не испытывать боли от потерь: у них есть столь многое… многие… что они не заметят утраты чего-то или кого-то одного, пусть и важного.
– Какой же второй путь, о моя мудрая жена? – полушутливо вмешался Сизиф и сам наполнил чашу гостя, где оставалось на дне.
Ответил Танат, глядя на искрящееся в золоте вино:
– Когда у тебя нет того, кого можно потерять.
Он долго сидел молча, взъерошив перья и глядя перед собой кинжальным взглядом. Сизиф, царь Эфиры, забыл радоваться дорогому гостю и не знал, куда деть руки: отпустил гулять по столу. Руки хватались за край золотого блюда, вцеплялись в баранью ногу, потом хватали оливки – не доносили до рта…
Меропа молча подливала в кубок посланнику Мойр. Только отворачивала лицо – но не от страха, а будто из нежелания уловить что-то лишнее.
Что нельзя услышать, если рядом чудовище.
«Ты бездарно дерешься… бездарно дерешься, невидимка. Почему ты не сражаешься теперь?! Ты – воин! Я учил тебя быть воином! Настоящий воин не опускает оружия, не сдается на милость владычеству… миру… власти… Ты бездарно сражаешься, ученик… может быть, мне следовало учить тебя лучше. Друг мой… брат мой… если ты проиграл эту битву, значит – мне опять нечего терять…»
– Да, –сказал Танат так внезапно, что Сизиф подавился фигой в меду, фиги царь Эфиры ел от тоски и тревоги – чтобы заглушить дурные предчувствия. – Я дам вам время проститься.
Ставя на стол свой золотой кубок, Танат Жестокосердный выглядел усталым и измотанным многодневными полетами – но зато и принявшим решение.
– Один раз. Проститься… Ничего, что те зовут. Пусть рвутся нити. Пусть время получат и они. Проститься перед разлукой.
Сизиф выдавил на губах дрожащую улыбку. Его жена, простирая руки, прошептала, что о такой милости она и мечтать не могла.