Убийца в цепях так и не пошевелился.
Дурак, – подумалось вдруг. Одно движение, нет, два: удар по двери, потом разорвать цепи. Лучше бы – во время пылкой речи басилевса о том, что Убийцу некому освобождать…
«Давай! – подбодрил Мом-насмешник из зеленого леса, где разлегся рыжим пузом кверху. – Удар по двери. Разорвать цепи. И отдать приказ подданному, который навеки будет обязан тебе за освобождение. Интересно, как это – когда друзья становятся слугами?!»
Я повернулся к двери спиной. Затерялся в извилистых подземных переходах: оказывается, тут и снизу лабиринт, хотя, конечно, не чета моим подземельям.
Я не знаю, как это: когда друзья становятся слугами.
Не желаю знать.
Меропа молилась. Взывала в своей комнате к Афине – чтобы послала мудрости. К Афродите – чтобы уберегла ту, которая обезумела от любви к мужу.
Потом, после молчания, в виски толкнулось мое имя, воззвание ко мне – не от алтаря, без принесения жертвы, перед Меропой даже не было изваяния. Ей и не нужно было.
Дочь Атланта обращалась к сыну Крона.
– Аид, я знаю, что ты уже здесь. И знаю, что тебе все известно: не зря же мой дед – вещий Япет… Великий Владыка, я молю тебя об одном: будь справедлив в своем гневе, пощади этот город, не карай за оковы на твоем вестнике невинных людей! Пощади Эфиру и людей в этом дворце! О, Запирающий Двери…
Просьба, раскаленная страстью, отравленная отчаянием, иглой впилась в висок. Я остановился в коридоре (котором опять?), потряс головой.
Ты могла бы не захлебываться в рыданиях, дочь Атланта. Мне теперь незачем испепелять города и дворцы: война в прошлом, а поверхность – не моя вотчина. Я даже пощажу тебя – за то, что ты помнишь… вспомнила.
Вспомнила имя единственного, кто был дружен с Танатом Жестокосердным.
Может, в твоей памяти даже жив тот день, когда вы с подругами на празднике у Офриса обматывали ленточками дракона?
Мимо пробежала какая-то женщина – судя по богатому хитону, не из прислуги.
И судя по слепым от слез глазам – совершенно не соображающая, что покинула женскую половину.
– Аид Всемогущий! – шепот прерывался и захлебывался, и я повернул голову ей вслед: странно было слышать свое имя в таком тоне. – Персефона-владычица… избавьте же ее… пошлите ей…
Исчезла из поля моего зрения – на подгибающихся ногах, едва ли понимающая, куда идет. А может, понимающая. Жертвы приносить, куда еще можно идти с такими именами.
«Сын мой, – вспомнилось из далекого прошлого. – О, сын мой, Климен…»
И те же незрячие от горя глаза.
Порыв был бессмысленным, но я последовал ему и завернул туда, откуда выбежала женщина. Там слышались тихие перешептывания служанок и еще плач – детский и старушечий.