Крюков не дослушал, перебил его:
— Почему она попросила больше ей не писать?
Максим понял, что уклониться от разговора с прилипчивым капитаном не удастся, и направился в сторону — ни к чему другим было слышать их разговор. Когда отошли на несколько шагов, спросил:
— Думаете, она из-за меня прыгнула, что ли?
Это был странный разговор: оба собеседника не хотели отвечать на чужие вопросы, норовили задать свои.
— Эсэмэска отправлена утром в день самоубийства, — сказал Крюков. — Что случилось ночью?
— Откуда я знаю? Вы что, думаете, я ночевал с ней? И вообще, я сказал: хотите допросить — шлите повестку. И там со мной должен кто-то из взрослых быть!
Крюков цепко схватил его за плечо; тон его изменился.
— Слушай, Макс, хватит придуриваться! Ты же взрослый мужик, деньги зарабатываешь, матери помогаешь! Я же вижу, ты нормальный. Или я ошибаюсь? Маленький еще, за себя не отвечаешь? Сделал что-то, нагадил, а теперь в кусты: «Не бейте, дяденька!»
— Думайте что хотите. Только она это не из-за меня.
— Почему ты так думаешь?
И тут Максим не выдержал — затаенные, долго сдерживаемые чувства выплеснулись из него.
— Да потому что плевать ей на меня было, ясно?! — Он почти кричал. — И на то, что я работаю, и что учиться стараюсь! И на стишки, и на то, что я за нее подохнуть был готов! Она меня взрослым не считала!
— И ты ей написал об этом? Все выложил, что думаешь? А она попросила больше не писать?
— Да, выложил! После того как… увидел все!
— Что увидел?
— Что она… Что шлюха она, вот что!
— Что ты увидел? — настаивал капитан. — Где? Ну, говори!
Но парень уже снова уходил в себя, прятался в скорлупу.
— Где видел, там уж нет, — огрызнулся.
— Макс! — прикрикнул капитан.
— Говорю, стер все. И то, что я ей писал, тоже стер. У нее в телефоне смотрите.
— А ее телефона мы еще не нашли, — сообщил Крюков.
И тут же наклонился к собеседнику и доверительно сказал:
— Только это секрет, понял?
Однако Юров на доверие не поддался.
— Я ваши тайны хранить не стану, — сказал. — Я и свои-то сохранить не смог…
Крюков внимательно посмотрел на него.
— Тебе бы поговорить с кем по душам, — сообщил. — Лучше бы, конечно, с батей…
Юров отвернулся. Крюков понимал, что о его отце говорить не стоит. И потому заговорил о своем.
— Знаешь, у меня отец когда умирал, — начал он рассказывать, — он все, извини, пописать никак не мог — опухоль мешала. И вот он меня, пацана шестнадцатилетнего, просил, пока мать не слышит: «Игорёха, попереливай из ковшичка воду! Может, с этим звуком смогу…» А мне стыдно, противно было… Прикинь: я делал вид, что не услышал. Сразу уходил. Сбегал, по сути. А ведь это папа мой был… Да я бы сейчас на руках его носил, не отходил бы — только бы поговорить, только бы еще поговорить… И сейчас все время думаю: вот будь он жив, вот бы мы встретились — что бы я у него первым делом спросил?