Она свернула козью ножку, прикурила от лампы.
— Не курите, примечаю.
Мы дружно кивнули.
— Ну и ладно. Не к чему отраву-то глотать. А я давно курю, как старика порешили, так и курю. ЧуднО небось — старуха самосад смолит?
Мы замялись.
— ЧуднО, знАмо. Через это меня и ведьмой кличут. И образина у меня удалась редкая, и курю вот. Как старика порешили, так и курю, — снова повторила она.
— А кто порешил? — осторожно спросил Семка.
— Люди, кто ж, — спокойно ответила старуха. — В тридцать третьем еще.
Застонала во сне Полюшка, старуха подошла к ней.
— Матери-то нету у них. Померла сношка в первый год как война началась. Семушку-то, сына моего, как объявили войну с немцем, так на второй день и забрали. А тут невдолге возьми да помри сноха на покров. Остудилась на переправе, коров гоняла сдавать на мясокомбинат, к вам, в город. Всего и хворала-то три дни. Вот и кукую теперя с двойней. А мне ить седьмой десяток под горку. И сердце заходится, и ноги опухают. За день-то так умаешься — к вечеру месту рад. До нонешнего лета все ждала, — старуха взглянула на фотокарточку сына, — все надеялась, господь помилует, воротится. А теперь и жданки кончились.
Она скорбно поджала губы, замолчала, вытирая стол ладонью.
— Похоронную получили? — тихо спросил Семка.
— Нет, — вздохнула старуха.
— A-а… почему тогда?..
— Получу.
— Не всех же убивают, — сказал я.
— ЗнАмо, не всех, — горько согласилась старуха. — Токо его-то убили. В сумке у почтальонши похоронка-то лежит. Две недели уж.
— Да откуда вы взяли? — пораженно глядел я на старуху.
С мудрой печалью подняла она глаза на меня.
— Вижу, касатик. Сердце у нее ласковое, а на личике-то все прописано. То, бывало, бегала, письма носила, когда были, а когда не было: «Пишут, скажет, ждите». Взгляд-то раскрытый. А теперь мимо торопится, глаза в сторону отводит, будто сама виновата. А я-то вижу — время оттягивает. Меня боится убить, сердечко-то пташечье еще. И на том спасибо, за жалость спасибо.
Глубоко затянулась дымом.
— Мы тут, бабы-то, почтальонов страсть как боимся. Как увидишь, так сердце и обомрет. Господи, думаешь, пронеси мимо, оборони, милостивец! Хоть бы не в наш двор! Ласточка, милочка, — молишь почтальоншу, — пройди мимо, пройди, желанная! Со взгляду уж видишь — несет. Еще только появится в деревне из району, а уж все бабы знают — несет. Сердцем чуют. Только кому несет — не знаем. Завернет к соседке, а ты слушаешь: что там? Выскочит простоволосая на крыльцо с ревом аль нет? Согрешишь иной раз со страху-то: «Хоть ба кому-нибудь, лишь ба не мне». А как увидишь, что выскочила баба да ударила в голос по убиенному, так еще хуже на сердце камень ляжет. Свет белый не мил. Теперь вот мой черед.