— Луговинку-то выпластали опять у полевого стана.
Мы не успели сообразить, про какую луговинку говорит председатель, как за окном неожиданно раздался громкий плач и причитания. Председатель метнулся к окну и распахнул его. По улице, шатаясь, шла женщина с тремя малышами и причитала:
— Егорушка, родной мой, да что я теперь буду делать, ненаглядный ты мой!
Малыши дружно поддерживали мать ревом.
— Та-ак, — скрипнул зубами председатель. — И Егора, значица…
Возле женщины быстро образовался круг колхозниц. Среди них металась почтальонша. Женщины опасливо косились на конверты в ее руках.
— Раздает, — со стоном вздохнул председатель и яростно затянулся цигаркой так, что глубоко запали щеки.
А старуха была уже здесь и отхаживала Егорову вдову. Она усадила ее на крылечко конторы и требовательно крикнула в открытую дверь:
— Водицы дайте, холодненькой.
Семка вперед меня зачерпнул ковшом из бадейки и выскочил на крыльцо, я за ним, следом за нами председатель.
Старуха набрала в рот воды и прыснула на сомлевшую женщину, привела ее в чувство. Успокаивала, как малое дитя, гладила по худому плечу, а женщина билась и рвала на себе волосы, немо хватая ртом воздух и дико устремив невидящие глаза в одну точку. Рядом заходились в плаче пацаны, мал мала меньше.
Старуха встретилась глазами с председателем, и они какое-то время смотрели в глубину зрачков друг другу.
— Дай-ка, курну я, — сказала старуха.
Председатель протянул окурок. Она жадно затянулась несколько раз, бросила цигарку и решительно шагнула к почтальонше:
— Давай уж и мне, дочка. Чтоб до разу.
Почтальонша с плачем кинулась старухе на грудь.
— Бабуня, прости меня, бабуня!
— Да кто ж тебя виноватит? — гладила ее по голове старуха. — Рази ж твоя вина есть, несмышленыш?
— Вот она, проклятая война! — глухо сказал председатель. — Неужто не последняя? А?
Я испугался тогда. Лицо его враз почернело, обрезалось, слепые от ненависти глаза полоснули меня, как бритвой. В пустом рукаве его шевелился обрубок.
— Не может быть! — закричал председатель. — Не может быть, чтоб не последняя!!
Грохнул кулаком по перилу крыльца…
Неужели не последняя была? В мире все сильнее и сильнее пахнет порохом. Все слышнее бряцание оружием. Неужели опять по таким вот дорогам будут уходить отцы, братья, сыновья? Уходить и не возвращаться.
Я смотрю на дорогу, по которой четверть века назад ушли мы на фронт. Для многих она стала последней. Сейчас по ней гремит самоходная сенокосилка. Машину ведет молодой парень в фуражке. За ремешок козырька вдета ромашка. Он с любопытством глядит на меня. Чего, мол, этот городской делает на погосте. Я тоже смотрю на него, он мне кого-то напоминает. Парень здоровается со мной, по деревенскому обычаю приветствовать незнакомого человека, и машина тарахтит дальше. Может, это Ванятка? Нет, какой Ванятка. Ванятке сейчас под тридцать…