А наутро мы косили без старухи. Семка шел передом, я за ним. Наловчились уже, косили ходко, и были довольны этим и веселы.
Мы давно приметили председателя. Он выехал из березок, сидел верхом на коне и смотрел на нас. А мы старались показать себя и делали вид, что не замечаем его. А он грустно глядел на нас. Когда поравнялись с ним, он сказал тихо:
— Бросайте работу, ребята.
— Докосим вот, — сказал я, как старший.
Оставалось совсем немного на этом лугу, еще пройти прокоса два.
— Ну докосИте, — согласился он.
Мы докосили.
— Подойдите-ка, — подозвал председатель.
Мы, довольные работой, подошли. Он оглядел нас всех с седла и сказал, будто извиняясь:
— Призывают вас, ребята. Вот повестки.
У нас радостно и испуганно застучали сердца. А он смотрел на нас и грустно улыбался.
Только позднее я понял и его взгляд и грустную улыбку. Он уже побывал там, куда уходили мы, и вернулся без руки. Он понимал, что кончилась наша юность, наше детство, и, кто знает, все ли вернутся обратно. Я вернулся, а шестеро из нашего класса остались. Остался и Семка. Он погиб в конце войны на Балтике, он был матросом на торпедном катере.
Мы уходили вот этой дорогой, по которой шагаю я сейчас. Тогда мы здесь и увидели в последний раз старуху. Она вышла из березника с вязанкой хвороста.
— Мы уходим, бабушка! — крикнул Семка.
— Кудай-то? — спросила она.
— На фронт! — гордо сказал я.
— Господи! — уронила она вязанку. — Дай-то вам бог живыми вернуться, касатики.
Она перекрестила нас широким крестом.
— Мы в бога не верим, — сказал Семка.
— Зато я верю, — сурово сказала старуха. — С богом, сыночки, живыми вам, живыми…
Я оглянулся, она все стояла, приложив ладонь козырьком к глазам, и все смотрела нам вслед. Такой и осталась в памяти, сухой, высокой, сутулой. И лицо, спокойное и мудрое…
И вот опять я на этой дороге. Вернулся на круги своя. Старуха как-то сказала: «Война пройдет, а жизнь останется». Война давно прошла, а жизнь осталась. И я иду в деревню, теперь совсем новую, с новыми людьми, с новой жизнью.