), то есть интеллектуальной позиции, навязанной Германии западными союзниками.
* * *
Как возможно жить в мире, где действие и самоидентичность стали такими текучими, где субстанция и форма кажутся настолько недостижимыми? Читая Бориса Пастернака, его «Доктора Живаго», я почувствовал, что когда бы рассказчик ни упоминал или ни ссылался на концепции марксистской философии истории, в этом странным образом присутствует нечто экзистенциальное, а именно готовность отбросить индивидуальную волю:
…Все были рядом, и одни не узнали друг друга, другие не знали никогда, и одно осталось навсегда неустановленным, другое стало ждать обнаружения до следующего случая, до новой встречи[112].
«Не было ничего святого» в этом мире; «ни веры в будущее», ни веры, основанной на законах истории. Но в то же время было некое желание просто дать вещам случаться, и это позволение им просто случаться иногда могло приводить к счастливому исходу. Иногда протагонисты Пастернака ощущают себя так, словно их несет сила, которую им сложно идентифицировать, но которая напоминает им «то пробуждение», что проходило в первые дни революции. Ощущение такое, будто ты «пигмей перед чудовищной махиной будущего»: ни гарантий, ни прозрений, ни просто надежды, сколь угодно смутной.
Только минимальные требования и возможности, на расстоянии вытянутой руки. Привыкшие к требованиям гораздо большего масштаба, идеологически отяжеленным по обоим концам политического спектра, и Бертольт Брехт, и Карл Шмитт нападали на Готфрида Бенна, который в своих послевоенных стихах сосредоточился на кратких мгновениях контакта с материальным миром – мгновениях наполненности, избегающих всеобщей пустоты и дезориентации. И с коммунистической, и с фашистской точки зрения поэзии Бенна, казалось, не хватает глубины и смысла. Шмитт описал его как человека, «татуирующего нигилистические ужасы на своей добропорядочной пиетистской коже. Вот как он делает себя неузнаваемым. Его метод производства эффекта – это хаотическое перечисление высокомодернистских, исторических, медицинских, научных и бытовых словесных всплесков»[113]. По оценке Брехта, Бенн был «одержим смертью». В собственном же стихотворении Брехт представлял, как пролетарии будут с иронией реагировать на стихотворения Бенна: «с выражением / драгоценней, чем улыбка Моны Лизы»[114]. В некотором смысле шмиттовская характеристика лирических сочинений Бенна (какой бы странно-двусмысленной она ни казалась) вполне правильна. Потому что то, что они создают, и правда состоит из «всплесков», чья единственная ценность – в их контакте с материальным и физическим миром: