Настя ушла от него летом, когда Ирка с бабушкой жили у родни в деревне. Собрала вещи, перенесла их в свой дом, который стоял на этой же улице, а вечером в слезах явилась ее мать. Стала ругать свою дочь, под злую руку наговорила много лишнего: что Настю сгубили шальные деньги, которые совали ей шофера, выпрашивая выгодный рейс, и поведение у нее от этой дурной работы получилось беспутное. Ей, матери, стыдно было людям в глаза глядеть, а уж он, голубь, настрадался больше всех. Его обожгли эти слова, хотя особой боли не причинили. Настя, сообщила мать, подавать на развод пока не будет, дочку собирается забрать к весне, когда устроится на новом месте. Он не спросил, что это за новое место, ответил решительно, что Ирку не отдаст…
В парке горел электрический свет, который в сумерках был зыбким, мерцающим: плафоны в конце аллеи казались зажженными автомобильными фарами, пробивающимися через туман. Лица встречных людей в этом свете обретали какой-то голубовато-серебристый оттенок, загадочный и нереальный. Семен Владимирович никогда не гулял один в подобных местах и сейчас пожалел об этом. Все неприятности, которые не оставляли его в последнее время, здесь отлетели на большое расстояние. Он вдруг почувствовал себя таким, каков есть, ни молодым, ни старым, сорокатрехлетним человеком, который долго относился к себе безразлично, то есть плохо, а надо бы хорошо. Он ведь совсем не такой, каким кажется со стороны. Есть в нем и самолюбие и гордость, вот только умения защитить себя нет. Привык терпеть, молчать. В детстве, наверное, привык, когда мать заболела, потом с Настей. Сегодня на планерке он мог бы выступить иначе, мог бы не прибедняться. Хватило бы и ума и эрудиции, но не посмел выйти из образа. Откуда знать директору и этому красавчику Костину, что он согласился на сухарный цех не по кротости своей, не из желания стать козлом отпущения. Он пошел на этот цех с отчаяния: если не сейчас, то уже никогда. Сейчас в этом новом цехе, неотлаженном, с уймой прорех, с многосортицей неосвоенной продукции, он повернет свою жизнь на сто восемьдесят градусов, освободится от молчания, от понурого согласия со своей жизнью, вырвется на желанный простор! Был же он когда-то в детстве веселым, открытым, жил, как бежал, — везде поспеть, ничего не упустить. То была не просто детская прыть, то был его характер, который не могли до конца переломить несчастья и годы. Просто он никогда не был молодым. Мальчиком был, а молодость свою не прожил. Добровольно расстался с ней, затих, скукожился. Дома он еще похож на себя, там его любят Ирка и мать, там соседи, как родня, знают его с разных сторон, а на работе он — в один серый цвет.