Такую Людмилу он не забыл. Она поднялась, натянула на плечи платок, прошлась по комнате танцующей походочкой.
— Видишь, какая ситуация, Нолик? И ангел может заскучать. Пожилая интеллектуальная девушка работает упаковщицей на хлебозаводе. У нее был роман с главным инженером соседнего родственного предприятия. Он был красив, элегантен, разведен, но не без дефекта — платил алименты. Она внешне тоже была ничего. И вот они расстались и долго не виделись. А потом встретились и поговорили. И так им стало от этого разговора тяжело, что она пошла к соседям и попросила в долг бутылку вина…
Людмила исчезла в прихожей, а Нолик полез в карман, денег не было, то есть была какая-то мелочь, но она не в счет. Значит, придется еще раз встречаться с Людмилой, возвращать долг. Раньше они не считались, у кого были деньги, тот и платил, чаще Людмила. Сейчас он впервые увидел, как скудно живет Людмила, и то, что у него не оказалось денег, подействовало удручающе. Свинство все-таки ввергать ее в расходы…
Людмила вернулась с двумя распечатанными бутылками.
— Живут же люди: пьют и не допивают. Вот в этой, по-моему, итальянский вермут.
Вместе с вином хлынули в него забытые ощущения. Людмила только что приехала в их город. Он нашел ей комнату в квартире, хозяева которой уехали. Из кухни мимо закрытых хозяйских дверей тянулся длинный коридор. Людмила, пританцовывая, несла тарелки из кухни, и он вслушивался в ее голос:
— Когда двери заперты, человек чувствует себя нервно. Нолик, тебе не кажется, что эта квартира какая-то бандитская?
Ему эта квартира казалась осажденной крепостью, он входил в нее, закрывал дверь на ключ, потом на цепочку и старался не думать о тех, кто за стенами крепости. А когда уходил, радовался, что обманул засаду, и, подходя к своему дому, уже не верил в реальность крепости, удивлялся, как легко совмещаются в нем два мира — реальный и исчезающий, как мираж.
— Давай выпьем за твою чуткую совесть, товарищ, — сказала Людмила, когда он сообщил ей, что в долгу не останется, вернет деньги за эти недопитые бутылки. — Ты мне ничего не должен. Твои долги давно уже списаны.
Она не поднялась, когда он пошел к дверям, что-то запела, вроде «А нам все равно». Он не поверил: на слезе песенка. Плакать будешь. Не по мне, по себе. Конечно, ты не глупая, добрая, но ничего в жизни тебе, Людмила, уже не светит.
Был одиннадцатый час, длинный июньский вечер кончился. На улице Костин вспомнил разговор с дочерью: идти было некуда. Засунул руку в карман, позвенел монетками, даже в ресторан не зайдешь, не убьешь время. Сел в трамвай, поехал к центру города. Сошел на площади, досадуя на знакомых, к которым не заявишься в такой поздний час, — живут как обыватели, выключили в девять тридцать телевизор, разогнали по постелям детей и сами на мягкую подушечку, под теплое одеяло. Он никогда не видел, как заканчивают день его сослуживцы, но ясно представлял себе картину: слева — жена, справа — торшер, на тумбочке — раскрытая книга и чашка с компотом. Когда они с Катей поженились, каждую ночь он, неловко повернувшись, задевал рукой такую чашку, проливал, просыпался и, чтобы больше она его не пугала, допивал остатки компота.