И Корнилов, который всегда считал величайшим позором всякое отступление, тут отступил. Владимир Алексеевич даже взмолился перед своим начальником.
— Остановитесь, ваша светлость! — крикнул он дрожащим голосом. — Остановитесь, потому что покинуть Севастополь и Черноморский флот для меня равно самоубийству… К чему вы меня понуждаете? Чтобы я оставил родной Севастополь сейчас, когда он окружен неприятелем. Это для меня невозможно!
Хотя такой разговор между Корниловым и Меньшиковым происходил в кабинете с глазу на глаз, при плотно закрытых дверях, но удивительное дело, вся эта беседа через несколько минут стала известна всем во всех подробностях в Севастополе. Всем офицерам, морякам, всем солдатам. Видимо, есть тайны, которые невозможно скрыть.
Корнилов все больше завоевывал к себе доверие Кондрата и всех, кто с ним находился рядом. Есть люди, которые нравятся окружающим во всем, и даже своими недостатками. Впрочем, слово нравится тут не совсем передает всю совокупность симпатий или даже любви, которые они вызывают к себе у окружающих, такой человек через некоторое время, начинает становиться бесконечно близким. Такие чувства вызывал к себе у мичмана вице-адмирал. И не только у него. У всего личного состава Черноморского флота. Все они верили Корнилову, и, надо сказать, что каждый его поступок был каким-то особенным, непредсказуемо убедительным.
Таким был и его неожиданный приказ черноморцам, с которым Корнилов обратился одиннадцатого сентября, выполняя указание светлейшего — опустить в холодные воды Севастопольской бухты пять линейных кораблей[39].
Со слезами на глазах черноморцы топили свой флот, и тут, как бы разделяя их горе, Корнилов обратился к ним так, как никогда еще ни один флотоводец не обращался к своим подчиненным:
— Товарищи! — так начиналось обращение. — Главнокомандующий решил затопить пять старых кораблей на фарватере: они временно преградят вход на рейд и вместе с тем… усилят войска… Грустно уничтожать свой труд, много было употреблено нами усилий, чтобы держать корабли в порядке. Но надо покориться необходимости! Москва горела, а Русь от этого не погибла[40].
Слово «товарищи» прозвучало тогда, в империи Николая Первого необычно. Ведь еще процветало крепостное рабство. И это, такое привычное для нас слово, тогда было волнующим, притягательным. Оно разнеслось над корабельными палубами, над гаванью, над морским простором, встряхнуло души моряков и словно начало отсчет трехсотсорокадевятидневной Севастопольской страды, которая своим героизмом обессмертила этот город.