— Ой, не надо, не надо спрашивать, Наталья Александровна! И, пожалуйста, извольте не беспокоиться. Я сама не знаю, почему стонала ночью. Может, сон какой-нибудь приснился.
— У тебя, милочка, шалят нервы. Не думай так много об этом. Все будет хорошо. Не забывай, Богдана, перед сном умываться холодной водой. Это успокаивает нервы. Человек должен нормально спать…
В ответ Богдана обещала исполнять советы хозяйки, а сама еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Наталья Александровна делала вид, что не замечает на глазах своей воспитанницы слезы.
— Ну, как хочешь, Богдана, а тебе надо лечиться. Я обязательно на днях вызову врача.
На другой день она послала в Вознесенск экипаж за доктором. И он приехал в усадьбу. Франц Павлович, лысый, седоватый, много лет пользовал семью Скаржинских. Наталья Александровна представила ему Богдану как свою воспитанницу.
— Она у нас невеста. Жених в Петербурге, и все заботы о мадемуазель я, естественно, взяла на себя. Я думаю, что у нее не в порядке нервная система. Тут, конечно, играет огромную роль и тоска по жениху, с которым она в разлуке.
Франц Павлович понимающе кивнул и внимательно долго выслушивал побледневшую от волнения Богдану. Он заглядывал ей в глаза, заставлял высовывать язык…
— Ничего опасного, мадам, — сказал он Наталье Александровне. — Ваша воспитанница вполне здорова. Недуг ее весьма распространен среди чувствительных девиц и, повторяю, совершенно неопасный. Самое лучшее от него лекарство — это скорейшее воссоединение ее с женихом, — улыбнулся врач, — но так как разлука их может быть продолжительной, то я дам мадемуазель симпатические успокоительные капли. Принимать их надо по 10 капель перед сном.
Но симпатические капли не успокоили Богдану. Когда она оставалась в комнате одна, то подолгу разглядывала свою ладную гибкую фигуру, тесемкой измеряла талию. Хотя пока никаких признаков ее утолщения не обнаружила, но молодая женщина не доверяла собственным глазам. Ей все казалось, что незаметные пока еще изменения все же появились.
Крупным и нервным почерком она каждый день писала в Петербург на Миллионную улицу в дом Скаржинского.
— «Кондратушка, мой дорогой и завсегда любезный мне. Приезжай сюда немедленно. Приезжай, не то я либо с ума сойду, не то, томясь по тебе, — помру. Ох, как все мне постыло без тебя, милый мой».
Такие послания Богдана ежедневно отправляла в Петербург. Они с очередной почтой доставлялись Виктору Петровичу. Он читал, но не отдавал их Кондрату. Не показывал никому, а когда их скапливалось много — сжигал в камине кабинета. Делал это Виктор Петрович, испытывая самые добрые чувства к Кондрату и Богдане. «Ну зачем расстраивать молодого казака? — Так про себя Скаржинский именовал Кондрата. — Пусть этот козаче в покое будет. Так его обучение лучше пойдет. А пройдет срок, повезу его к невесте и сыграем свадьбу». Решил про себя хозяин Трикрат, и посчитал он так не потому, что был глух и черств к мольбам, звучавшим в письмах влюбленной страдающей девушки. Они доходили до сердца Виктора Петровича. Он сочувствовал ей, но ему казалось, если он уступит ее просьбам и оторвет преждевременно Кондрата от практических учебных занятий, то это не пойдет на пользу ни ему, ни самой просительнице.