Из недавнего прошлого одной усадьбы (Олсуфьев) - страница 80

На этом же шкафу с книгами на черной подставке стоял глобус, принадлежавший моему отцу еще в детстве. В узком простенке между шкафом и кафельной печью, которая была посередине южной стены, стояло небольшое круглое кресло с круглой спинкой и отлогими ручками; на нем лежала шелковая голубо-зеленая подушечка с вышитой на ней С вазой Louis XVI светлыми серебристыми шелками; над креслом висели две вещи, обе связанные с братьями Комаровскими: одна – небольшая темпера Владимира Комаровского – кавалер и дама XVIII столетия, в ярких красочных переливах, подаренная нам вскоре после нашего путешествия с ним осенью шестого года по Италии, когда мы вместе были в Венеции, Флоренции, Фиезоле и Риме; помню, как впечатлялся он перламутровой многокрасочностью венецианских лагун, неоднократно нашедшей отклик в его произведениях; дру гая – акварель, портрет поэта Веневитинова, копия, сделанная для меня П. И. Нерадовским с семейного подлинника, бывшего у Василия Комаровского. Комаровские приходились внучатыми племянниками Веневитинову. На портрете юного поэта была начертана эпитафия Батюшкова:

Последние две строки принадлежали самому Веневитинову. Эта копия была исполнена в год нашего первого знакомства с Василием Комаровским, когда я был второй год в университете, а он только что поступил и жил на Галерной. Мы как-то очень скоро с ним сблизились. После петербургского безыдейного англоманства меня привлекали в нем широта мысли и изящная, творческая оценка окружающего; его талантливость, его тонкое понимание русского общества и течений русской мысли, конечно, ставили его неизмеримо выше моего петербургского товарищества и выше той придворной среды, в которой я воспитывался. В нем живы были старые дворянские литературные традиции Пушкинского времени, которые одновременно были и традициями его семьи, связанной дружбою с Пушкиным. Я так и вижу, как, немного прищурившись и что-то наблюдая с доброю и несколько затаенною улыбкой, он вполголоса напевает старую пушкинскую песенку:

Василий Алексеевич Комаровский. Около 1905. Частное собрание, Москва

Часы. Франция, XVIII век. Бронза. Местонахождение неизвестно

После нашей свадьбы он часто бывал у нас в Буйцах, где пленяли его бурые осенние бугры и черные дороги. Они говорили ему что-то, что было скрыто от нас… Бывало, вечером, глухой осенью, в «большой» освещенной гостиной он декламировал нам свои стихи, своего «Князя-епископа» или звон кие французские рифмы; он говорит несколько возбужденно, часто глотая слова, затем, потирая руки, спрашивает то С<оню>, то меня о впечатлении, потом снова декламирует, красиво, увлекательно… Только теперь я вполне оценил его поэтический дар, его глубокое, космическое восприятие, которое, быть может, он сам в себе мало сознавал. Дорогой друг! Скромный, удивительно скромный, ласковый, всегда доброжелательный! Комаровский рано умер, совсем молодым, осенью 14-го года, когда события мировой войны резко отразились на его здоровье: он был болен эпилепсией. В тяжелые минуты душевного угнетения он как-то писал мне, прося за него молиться. Его похоронили на старом Донском кладбище близ монастырской стены; я приехал на похороны из Буец; был хмурый осенний день, но когда опускали гроб в могилу, то вдруг яркий луч солнца осветил его на миг, как бы отдавая покойному свою последнюю дань. Комаровский оставил небольшую тетрадь своих поэтических исканий, которую издал, назвав ее «Первая пристань».