Передохнувший Саидов уже зачищал остатки земли с досок, аккуратно и бережно укладывая ее на выросший около ямки холмик.
Михеев встал на колени и склонился над ямой. Затем, взяв ломик, решительно ковырнул им трухлявые доски. Осклизлые гнилушки брызнули на стенки ямы, обнажив конусообразные брезентовые свертки. Саидов торжественно вынул их и поставил на краю ямы.
- Это? - хриплым от волнения голосом спросил Михеев, оглянувшись на неподвижно стоящих Томилова и Мезенцеву.
Томилов молча кивнул головой, сглотнув слюну…
Михеев взрезал ножом просмоленную оболочку. Под ней обнажились стянутые обручами потускневшие клепки дубовой кадушки, в каких обычно хранят масло или мед. Вскрыв залитую воском крышку, он вытащил из кадушки стеклянную банку с притертой пробкой. Внутри ее, проложенные ватой, были плотно набиты кольца, браслеты, ожерелья… Михеев медленно, пожалуй даже торжественно, приподнял банку в руках, поворачивая ее перед светом. Тысячью искр засверкали проглядывавшие сквозь вату грани самоцветов, жарко заблистало полированное золото.
- Все,-выдохнул Михеев. И, бережно прижав к груди кадушки, направился наверх.
Поезд уже прошел Камышлов, на остановках все больше толпилось людей с мешками, корзинами, кошелками- поставщики свердловского рынка. В вагоне пассажиры переодевались, брились и чистились, пожилые бабки, заранее собравшись, терпеливо сидели со своим нехитрым багажом на коленях, хотя до города оставалось еще несколько часов.
Михеев побрился вечером в Тюмени, переодеваться ему было незачем, да и не во что, он вышел в тамбур и закурил, нарушая свой давний запрет - ни одной папиросы натощак.
Конец дороги ощущался им и как конец многомесячной, многотрудной, но успешно законченной работы. Однако даже звенящее внутри чувство радости, успеха, удачи часто уступало место иссушающей усталости, «выпотрошенности», что ли. Казалось бы, в душе должно быть одно ликование - экое дело провернул, такая «добыча» едет в одном с ним поезде под надежной охраной в специальном купе почтового вагона, ликуй и пой, улыбайся во всю рожу - заслужил. Героем, конечно, он себя не воображал и роли своей в операции не преувеличивал - просто честно делал порученное дело, распутывал узелок, каких ему и его товарищам приходилось распутывать немало. И материальная весомость успеха тут не во главе угла - были критерии позначительней, которые в рублях не оценишь. Но право быть довольным собой он, кажется, заслужил.
Однако к ощущению измотанности, разрядки долговременного нервного напряжения примешивалось какое-то неясное чувство чего-то то ли недодуманного, то ли невспомненного.