— В каком письме?
Он пребывал в пьяном замешательстве.
— В каком письме, Авдей Семенович?
— Так я что, тебе разве не говорил? Уж месяц, как лежит тебе от нее письмо. Лежит и ждет. В лучшем виде, даже не сумневайся…
— Как оно к вам попало?
— Да очень просто. Я как-то раз здесь копаюсь, а почтальонша, девчонка молоденькая, вокруг ходит и ходит. Да все ходит и ходит. Я говорю: ты чего, девка, здесь ходишь, ищешь, что ли, кого? А она мне письмо тычет, не знаю, говорит, что с ним делать. Я тоже сначала не понял. Адрес: город Магадан, потом вроде Чукотка, и фамилия незнакомая — я же твоей фамилии сроду не знал. А обратный адрес наш, Кистянтиновнин. Ну я сразу смекнул, что к чему. Девке не сказал, что она померла уже. Говорю, давай сюда, передам, если хошь. Думаю: Аркаша приедет, то-то обрадуется. Можно сказать, письмо с того света… Гхм-да! А она тоже рада-радехонька — хоть отвязалась. Их же тоже там стригут. Хорошо, глупая попалась, а то скинула бы куда-нибудь.
— Ну, Ав-вдей Семеныч! — я взял себя в руки. — Спасибо! Порадовали вы меня.
Я впрягся в добротную шлею, притихший Авдей Семенович уперся сзади, и мы покатили.
Санный путь был нелегок. Он лежал по местам, неузнаваемым благодаря новостройкам и сплошь перепаханным ими. «Нарты» наши увязали в песке, кренились, мы с Авдей Семенычем буксовали, он, не жалея себя, местами, что называется, пахал рогом землю, так что часа за полтора его жадность и мое упрямство привели нас, порядком умаявшихся, к заветному «карцеру» во дворе скандально известной коммуналки, к которой теперь вплотную примыкал новый пятиэтажник.
Трудности перехода сплотили нас, и к этому моменту я значительно пополнил свои знания о печальных событиях города за истекшие полгода.
Было то лето повальных пожаров, когда в области выгорела треть лесов и много деревень, а областной аэропорт, покрытый дымом, не принимал воздушных лайнеров. За это лето скончалось много стариков, чья кровь, забродив от бешеного солнца, стала рвать изношенные временем сосуды. В коммуналке померли две старухи, дядя Миша и один молодой совсем мужик. Он умер странной смертью тридцати пяти лет от роду. Его нашли в лодке, заякоренной посередине Волги. Рыбак, лежа среди уже завялившейся рыбы, сжимал в цепкой руке пустую водочную бутылку, а в другой держал короткое удилище и, положив почерневшую щеку на борт, остекленевшими глазами следил за безнадежно бьющейся на леске рыбиной. Вскрытие показало, что он посередине Волги умер от обезвоживания организма. С того дня оставшаяся полной сиротой его старая мать с утра садилась в углу двора, считавшемся самым сырым, и, овеваемая межзаборными суховеями, мучительно ждала слез. Но они давно выкипели, не облегчив слепнущих глаз.