— Вот я и говорю, — повысила голос Пешня, протаскивая свою повестку дня сквозь ушедшее от темы оживление, — приводит кажную ночь, так и убирай в свою очередь две, а то и три недели.
— А тебе, случайно, не завидно? — с интеллигентной ехидцей спросил тот, которого называли Сёма.
— Чтой-то? — вспрянула, соображая, Пешня.
— Говорю, девки-то к нему ходят, а тебе, чай, завидно.
— Да на него, дьявола носатого, смотреть-то противно, — брезгливо выпрямившись во все семипудовое тело, сказала она. И спохватившись, добавила:
— А мне ведь етого давно не нужно, — и жеманно поджала губы.
Но было поздно. Доминошники, бросив кости, загоготали охально:
— Ха-ха-ха, попалась, ха-ха!
— Не нужно, говорит, а сама в щелку по ночам смотрит…
— О-хо-хо, и говорит — смотреть противно — ох-ох-хо!..
— Ох, мужики, вы ж и губошлепы, — видно, из женской солидарности встряла доброжелательная, чем еще более подогрела ослабевших от смеха мужчин.
— Тьфу, тьфу на вас! — неистовствовала Пешня, отчего смех за столом перевалил за красную отметку истерии.
— О-ха! — вдруг как-то неуместно, навсхлип вздохнула мать рыбака, и все разом, тяжело дыша, уставились на нее. Но нет, она и не думала говорить, да и не слушала, пожалуй. Стало тихо. Общая неловкость, как марево, повисла над столом на валких козлах. Помолчали. Находчивый Гера по-новой раскидал кости и бесшумно пошел с «один-один».
Я встал и направился было к явно задерживающемуся Авдею Семеновичу — до последней «Ракеты» было меньше часа, да и за письмо было беспокойно, — когда он сам вышел, чуть ободрившийся и обновленный, — видимо, добил бутылку. В руке он нес толстый мятый конверт, влажный с тыла. Понятно: плевал на него только что, заклеивал для приличия. Адрес, написанный бабусиной рукой, был перечеркнут красным ввиду его нелепости. Был он такой:
«Гор. Магадан. На Чукотку. Экспидиция (через „и“) по солнцу. Начальнику экспидиции лично». Моя фамилия и обратный адрес.
И деликатная формула магаданского отделения связи: «Адрес неточен».
Подал он его бережно, и с усилием глянул мне в лицо преданно-вороватыми пьяными глазами.
— Вот, Аркаша, держи! В целости-сохранности, как в аптеке. Я его и не читал почти. Только, где она насчет меня проехалась… Эх, не помри она, уж я бы ей сказал!..
Ему явно хотелось сказать все, уготованное для нее, мне. Он только ждал, когда я прочту письмо.
Прочитав адрес, я сунул конверт в карман. (Вот оно — чудо!)
— Спасибо, Авдей Семеныч! Большое спасибо! А все, что вы могли бабусе сказать, вы ей уже говорили. Счастливо вам. Прощайте.
Я благодарно пожал разочарованному Авдею Семеновичу корявую, как он сам, железную ладонь — ладонь труженика, выпивохи и скупердяя, и двинулся вон со двора. Еще услышал, как меня вслед обсуждают. Кто-то, может Гера, уж больно он неугомонный, спрашивает: