, от «Миссис Минивер»
[6] к «Одинокому рейнджеру»
[7], от Тосканини
[8] к Гаю Ломбардо
[9], ложность все глубже въедается в интеллектуальный продукт, заимствованный у искусства и науки в готовом виде. Следы былого великолепия в индустрии культуры сохраняются в тех ее аспектах, которые более всего делают ее похожей на цирк – в самоуверенно-бездумном мастерстве наездников, клоунов и акробатов, в «оправдании и защите плотского искусства в сравнении с искусством духовным»
[10]. Однако даже в самых темных углах, где только может прятаться бездушное лицедейство, которое воплощает собой человеческий автоматизм, составляющий достойную пару автоматизму общества, его неумолимо настигает менеджерский подход, от всего требующий доказательства значимости и эффективности. Благодаря ему на низшем уровне искусства бессмыслица искореняется столь же рьяно, сколь и его осмысленность – на высшем.
Слияние культуры и развлечения выражается сегодня не только в форме вырождения культуры, но в той же степени и в форме насильственного придания развлечению возвышенного характера. Это видно уже по тому, что пережить удовольствие стало возможным только опосредованно, через его воспроизведение на кинопленке или в радиотрансляции. Во времена расцвета либерализма развлечение подпитывалось нерушимой верой в будущее: в то, что все будет так же, только лучше. Сегодня и вера становится еще более возвышенной и эфемерной – и оказывается настолько тонкой материей, что теряет из виду любую цель, к которой могла стремиться, и начинает представлять из себя лишь золотой фон, которым подсвечивается окружающая действительность. Он состоит из смысловых акцентов, расставленных, в точности как в жизни, на экране, чтобы выделить среди персонажей красавчика, умельца, умницу-разумницу, воплощение эгоизма, в сюжете – спортивный интерес, а в обстановке – предпочитаемые марки сигарет и машин, даже если развлекательный продукт является рекламой не конкретного производителя, а всей системы в целом. Развлечение само по себе возводится в ранг идеала, заменяет собой высшие блага, вызывая к ним отвращение среди масс путем еще более стереотипного, чем в проплаченных рекламных роликах, повторения. Внутренняя духовная сущность, субъективно ограниченная форма истины, всегда была гораздо сильнее подчинена внешнему воздействию, чем сама она могла себе представить. Культурная индустрия превращает ее в форму откровенной лжи. Духовность воспринимается как пустой треп, допустимый в популярнейших образцах религиозной литературы, в психологическом кино или в женских сериалах в качестве сюжетного элемента, заставляющего то ли устыдиться, то ли расслабиться, чтобы затем в реальной жизни еще безукоризненнее владеть собой. В этом смысле развлечение, как у Аристотеля – трагедия, а сегодня у Мортимера Адлера – кино, очищает страсти. Развенчав миф о стиле, индустрия культуры принялась за катарсис.