Культурная индустрия. Просвещение как способ обмана масс (Адорно, Хоркхаймер) - страница 24

Кастратоподобный голос крунера по радио, красавчик, крутящийся подле богатой наследницы и прямо в смокинге летящий кувырком в бассейн – вот примеры для тех, кто сам стремится соответствовать требованиям системы, которым она пытается его подчинить. Каждый в состоянии сравниться со всемогущим обществом, каждый может стать счастливым, если только целиком отдастся ему во власть, откажется от своих притязаний на счастье. В индивидуальной слабости общество видит свою силу, а от этой силы немного перепадает и самому человеку. Отсутствие сопротивления является доказательством того, что перед нами – надежный член общества. Это нивелирует трагическую составляющую, когда-то заключавшуюся в том, что личность пыталась противостоять обществу. Трагедия воспевала «мужество и свободу чувства перед мощным врагом, перед бедствием высшего порядка, перед проблемой, возбуждающей ужас»[15]. Сегодня она деградировала до состояния ничто, ложной тождественности общества и субъекта, а возбуждаемый этой проблемой ужас едва угадывается в ничтожном ореоле трагичности. Однако магический ритуал интеграции, бесконечная милость облеченного властью, находящая выражение в принятии того, кто ей не сопротивляется и покорно глотает свое недовольство, – это фашизм. Его отблески просматриваются в том, с каким милосердием Дёблин позволяет Биберкопфу обрести убежище, просматриваются они и в кинолентах социального характера. Вообще сама способность пересидеть и переждать собственный крах, во многом опережающая трагизм ситуации, весьма свойственна новому поколению: его представители могут браться за любую работу, поскольку сам процесс труда устроен так, что ни на одной они надолго не задержатся. Это напоминает о печальных попытках солдата, вернувшегося с войны героем, заново встроиться в жизнь, о том, как поденный рабочий в итоге принимается вступать в союзы и прочие организации полувоенного толка. Искоренение трагедии лишь подтверждает, что был искоренен индивидуализм.

Для индустрии культуры индивидуальность – фантом, и не только потому, что продукция ее чересчур стандартна. Существование отдельной личности допустимо лишь в тех пределах, в которых ее самоотождествление с общей массой не вызывает никаких сомнений. Псевдоиндивидуальность повсюду – и в джазовой импровизации, следующей определенным законам, и в неповторимом образе киногероя, у которого прядь волос специально выбилась на лоб, чтобы можно было догадаться о его уникальности. Понятие индивидуальности ограничивается столь совершенной способностью общей массы к воспроизведению случайного, что оно успешно распознается как таковое. Упрямая замкнутость или изысканная подача себя тем или иным попавшим в поле зрения индивидом тиражируются, словно цилиндровые замки, отличающиеся в своей конструкции долями миллиметра. Особенность человеческого «я» – это обусловленный укладом общества монопольный товар, который пытаются представить как натурпродукт. Она сводится к усам, французскому акценту, глубокому голосу гедонистки, знаменитому «почерку Любича» – все это словно отпечатки пальцев, единственное, что отличает друг от друга шаблонные удостоверения личности, в которые под давлением коллективности превращается жизнь и индивидуальный облик каждого, от кинозвезды до заключенного. Псевдоиндивидуальность – это условие, при котором трагичность можно объять и обезвредить; за счет того, что индивиды – вовсе никакие не индивиды, а просто точки пересечения общих тенденций, можно без потерь вернуть их обратно в лоно общей массы. Таким образом массовая культура обнажает ту фиктивность индивидуальности, которая проявляла себя еще во времена буржуазии, и недочет ее состоит лишь в том, что она похваляется совершенно лишенным всякой привлекательности созвучием общего и частного. Понятие индивидуальности с самого начала было противоречивым. Ни до какой реальной индивидуализации дело так и не дошло. Классовый инстинкт самосохранения не позволил человеку развиться дальше видового представителя. Несмотря на индивидуальные различия – или как раз благодаря им, – в любом буржуазном типаже находило свое выражение лишь одно: суровость общества, построенного на конкуренции. Индивид, на которого это общество опиралось, нес на себе печать его же пороков: при своей кажущейся свободе он являлся продуктом его социальной и экономической системы. Отдавая себя на суд общественности, власть взывает к уже установившимся отношениям власти. При этом по мере развития буржуазного общества эволюционировало и понятие индивидуальности. Техника, вопреки воле своих создателей, превратила людей из детей в личности. Но каждый новый шаг на пути к обособлению личности был сделан за счет индивидуальности, во имя которой он и совершался. В результате индивидуальность оказалась сведена всего лишь к принятию решения преследовать исключительно собственные цели. Буржуа, чья жизнь делится на деловую и частную, а частная, в свою очередь, – на публичную и интимную сферы, а интимная сфера жизни – на тяжесть брачных уз и горькую усладу одиночества в разладе с собой и с миром, уже в проекте представляет собой нациста, который одновременно и воодушевлен, и раздосадован, или современного жителя большого города, в представлении которого дружба существует лишь в форме так называемого социального контакта, пересечения в обществе людей, никак не пересекающихся внутренне. Культурная индустрия с такой легкостью манипулирует понятием индивидуальности именно за счет того, что в нем издавна была отражена раздробленность общества. Лица киногероев, скроенных по образцам модных журналов, равно как и лица простых людей, утрачивают ту иллюзорность, в которую уже все равно никто не верил, а любовь толпы к тому или иному образу героя подпитывается тайным удовлетворением от того, что на смену индивидуализации, требовавшей столь больших усилий, пришло подражание, вообще не оставляющее возможности перевести дух. Чересчур самонадеянно было бы уповать на то, что противоречивая, обособившаяся от общества личность не сможет просуществовать ни одно поколение, что подобная психологическая разобщенность разрушит саму систему, что у людей должно само по себе возникнуть отвращение к лживой подмене индивидуальности стереотипностью. То, что личность человека отнюдь не цельна, стало очевидно еще с появлением шекспировского «Гамлета». Сегодня, глядя на синтетические сфабрикованные лица, уже и не вспомнить, что понятие человеческой жизни когда-либо существовало. Общество не одно столетие готовилось к пришествию Виктора Мэтьюра и Микки Руни. Они воплощают то, что сами же и разрушают.