— Да, Мишка. Плохо дело, кажется…
— Да уж куда хуже… А ты, Антоха, зря так смело везде разгуливаешь, — ещё тише прошептал Мишка. — Рисково это, нельзя тебе. Отец-то у тебя кто? Думаешь, я один об этом знаю?
— Ну и что… — начал было Антон, но Шарапин перебил.
— Пока ничего. Но найдётся сволочь услужливая. Заинтересуются, будь уверен. Сидеть бы тебе дома и носа не высовывать. А лучше бы и вовсе из города уйти…
— Вот ещё! Я что — заяц, бегать от них? А отец… Что им до него, он в Москве… — Антон хорохорился, но в душе будто сорвался и упал холодный тяжёлый камень.
— В Москве? — ехидно, подбоченясь, прищурился Мишка. — Ну-ну. Как знаешь. Я предупредил. Ладно, пойду. А то дома, небось, с ума уже посходили. Бывай… — он поднялся со столбика и, ускоряя свой мелкий, воробьиный, припрыгивающий шаг, заспешил вверх по Пошехонской. «Спасибо хоть, не побежал», — усмехнулся Антон ему вслед. На сердце было тоскливо. Да, про его отца знают в городе многие. Это и впрямь опасно. За себя Антон не боялся. У белых полно дел и без него. Вон, у Всполья, кажется, опять стреляют. Да. Винтовки и пулемёт. Далеко им до победы, а в листовке-то расписали, будто уж вот она… Но если отец и вправду в городе? И, не дай Бог, попадётся? Страшно. За себя Антон не боялся. Он отца не выдаст, да и не знает ничего о нём толком. Но у него Даша. Что будет с ней? О нравах белой контрразведки Антон был наслышан достаточно. Чёрт… Вот ведь положение! Ладно. Надо идти. Надо хоть что-то узнать наверняка.
Неторопливо, будто прогуливаясь, шёл Антон по Большой Рождественской. Пустынно. Прохожих не видно. Лишь в сторону Всполья удаляется ещё один вооружённый отряд. А там стреляют… И горит что-то. Далеко, у Леонтьевского кладбища. Два огромных чёрно-серых облака. Плохо. Очень плохо. Там кругом деревянные дома да рабочие бараки, и, если всерьёз займётся, то полыхать будет, как порох. Впрочем, далеко. Обойдётся, наверно. Да и что сейчас об этом. Чему быть — того не миновать.
И, укрепив себя этой безнадёжной поговоркой, Антон направился в сторону центра, к Спасо-Преображенскому монастырю. Краем глаза он видел, что все улицы и переулки, ведущие к Которосли, перегорожены милицейским оцеплением. Среди милиционеров были и вооружённые штатские, в большинстве — молодые ребята Антонова возраста и старше. На их рукавах виднелись белые повязки. За спинами — винтовки со штыками. Это было странно. «И какого чёрта, — ворчливо думал Антон, — им не хватало? В войну, что ли, не наигрались? Вот и доиграются, придурки…»
И вдруг страшный, пронзительный, режущий уши вопль заставил Антона вздрогнуть и передёрнуться. Навстречу ему по улице бежала маленькая — лет семи-восьми — девчонка в длинном чёрном сарафанчике. Ноги путались в подоле, с правой слетела туфелька, и, пришлёпывая, она семенила дёрганно и неуклюже, как подраненная, раскидывая по ветру спутанные волосы, протянув вперёд руки и ничего не видя перед собой. Рот был судорожно распахнут, всё лицо — один сплошной рот — и крик… Каморин никогда не слышал, чтобы дети так кричали — надсадное, с хриплыми звериными срывами, отчаянное и оглушительное, вздрагивающее на бегу «а-а-а-а!!!» От этого крика падало сердце, темнело в глазах и хотелось умереть, лишь бы не слышать. Антон побледнел и застыл на месте. Девочка споткнулась о вывороченный булыжник, ткнулась со всего бега в мостовую, и, не переставая кричать, забилась, задёргалась в пыли.