— Вера! Верочка! Доченька! — подоспела к ней бледная, тоже насмерть перепуганная, с заплаканными глазами женщина в белом платке. — Ну, не плачь. Ну, успокойся… Пойдём. Пойдём домой. Забудь…
Но тщетно. Голос её рвался и рыдал. Она размазывала рукавом по лицу слёзы, а девчонка всё кричала, хрипя и задыхаясь. Женщина отчаянно всплеснула руками, схватила бьющуюся в истерике дочку, подняла с усилием на руки и медленно, то и дело приостанавливаясь и крупно вздрагивая плечами, пошла вверх по Срубной. И крик — теперь уже слезливый и жалобный — долго стоял ещё в ушах Антона.
Потрясённый и перепуганный, только теперь увидел он, что у тротуара через три дома от него скорбно и недвижно, полукольцом, стоят люди. Человек десять-пятнадцать, не больше. У самой стены белела милицейская гимнастёрка. Сбрасывая с себя остатки оцепенения, Антон поспешно направился туда. Молодой человек в чёрном, чуть великоватом костюме, при широком галстуке-лопате и в сияющих полуботинках вёл навстречу под руку барышню в пышной бежевой юбке, ярко-белой шёлковой блузке и шляпке с короткой — по глаза — вуалькой. Красавица оседала на ходу и прижимала ко рту платок.
— Ну, ничего, ничего, Оленька, дышите глубже-с… Неприятно… Жестоко… Да-с. Но, Оленька, классовая борьба… Ничего не поделаешь, — присюсюкивал на приказчицкий манер молодой человек.
— Ой, Женечка, пойдёмте отсюда… Пойдёмте… Мне плохо… — еле слышно лепетала барышня.
— Что случилось-то? — обратился Антон к двоим мужчинам в толстовках под поясками.
— А, сам увидишь, — тоскливо сморщился один из-под козырька картуза. — Иди да посмотри… Тьфу, пакость!
— Да убили еврея какого-то. Из Совета, — передёрнул плечами его более словоохотливый спутник. — Или чёрт его там разберёт, большевика, в общем. И, гады, хоть бы убрали! Нет, лежит в подворотне, крови — как из быка, ещё и фараона приставили, суки!
— Тише ты, спятил, что ли? — зашипел на него приятель, схватил за локоть и потащил мимо.
У Антона вдруг перехватило горло и подкосились колени. Подобные зрелища существовали для него доселе только в страшилках. Но невозможно было преодолеть щекочущего, тянущего любопытства, и через пару минут он уже стоял за спинами собравшихся. Здесь висело гнетущее, свинцовое молчание. Люди взглядывали мельком в сторону подворотни и тут же отводили глаза.
— О, Господи, дикость какая… Изуверство! — боязливо и укоризненно прозвучал старческий голос.
— Да как они его? Чем? За что? — будто радуясь услышанному голосу, затараторил вопросами кто-то из задних рядов.
— Да как… Обыкновенно. Вломились, значит, в квартиру, заарестовали, повели куда-то, — вздохнув, обстоятельно стал рассказывать крупнолицый, но низкорослый дворник, опираясь на облезлую, истёртую метлу. — Ну и полаялись тут, в подворотне. Они его жидовской мордой, а он их по матери, недобитками, выродками, да ещё…повторить стыдно. Ну, один не стерпел, выхватил левольвер, пальнул в него пару раз. Он к стене привалился, сползает, а его ещё штыком… И опять — пах! пах! Он уж мёртвый давно, а они палят… И убирать не велели, сказали, распорядятся. Я опилками присыпал, а то уж больно кровил…