— Р-рас-ступись, расступись, православные! — невнятно и нетрезво прокричал кто-то сзади, и через реденькую толпу стал проталкиваться подгулявший господинчик. Краснолицый, в мятом костюме-тройке с цепочкой на выпирающем животе и фетровой шляпе на затылке. — А ну… Пропустите, братцы… О! — резко остановился он. — Эт-то кто? За что ж его так?
— Закгейм это, — мрачно ответил ему седой высокий дядька в старом, разящем нафталином, чиновничьем мундире. — Из советских… Главный у них.
— Э-э… — вырвался у господинчика озадаченный, неопределённый возглас, но он тут же воспрянул и приосанился. — Ну и поделом! Гнида жидовская!
— Да тихо ты! — укоризненно покачал головой старик.
— Да ладно! Думаешь, я заплачу? Да плевать я хотел на это красное отродье! Шлёпнули — туда и дорога! Нет их больше! Нет! Понимаешь? Сво-бо-да! — и сунулся было к чиновнику, порываясь расцеловать, но тот брезгливо отстранился.
Воспользовавшись этим, Антон протиснулся между ними, глянул в подворотню, и перед глазами потемнело и закружилось. В тёмной, густой, лоснящейся, чуть присыпанной по краям опилками луже лежал, неловко скрючась, человек. Рубашка и брюки набухли от крови и были черны. Волосы слиплись в колтун, а лицо было опалено и изуродовано выстрелом в упор. Обескровленный труп походил на изломанную и раздавленную восковую куклу. Из-под жёлтых опилок выбивались уже тонкие, чёрные, перемешанные с пылью подтёки. Резкий, нутряной, солоноватый запах шибанул прямо в нос, и Антон, пошатнувшись и судорожно сглатывая, поспешил отойти.
— Нет, господа, это свинство, — пытался втолковать милиционеру старый чиновник. — Тут же люди… Дети… Девчушка та, поди, заикой теперь останется, если умом не тронется. Разве так можно?
— Бросьте, папаша. И проходите, проходите. Не велено собираться, — хмуро пробасил милиционер. На лице его явственно читалось страдание и отвращение. — Расходитесь, граждане, не толпитесь, проходите! Не задерживайтесь! Живее! Живее!
Смиряя нервную дрожь, Каморин поспешил уйти. Но чудился повсюду, не отпускал этот густой, тошнотворный запах крови, давил комок в горле и звенел, саднил в ушах жуткий детский крик. Знобило. «Вот они, значит, как… — неотступно колотилось в висках. — Что же будет-то теперь… Что же будет?» В его жизнь, в жизнь всего города вторглось что-то страшное и жестокое. Легко вошли в обиход словечки «кокнуть», «шлёпнуть», «грохнуть» вместо «убить», и Антон удивлялся, заметив, что и сам начал мыслить такими же понятиями. Выходит, не было мира и при большевиках. Война призраком бродила где-то на задворках, кипела и клокотала в людских умах и вот наконец вырвалась, вышибла слабенькую затычку неустойчивого мира. Антону было очень тревожно и неуютно. «Что делать? — ворочался в голове тяжкий вопрос. — Что же теперь делать-то?»