Улица вывела его к Богоявленской площади. Здесь, в самом устье Большой Рождественской, белела скромная и аккуратная церковка Рождества Богородицы. А над площадью, на холме, царственно возвышался изящным пятиглавием храм Богоявления из старинного благородного красно-бурого кирпича. Филигранно выведенные кокошники напоминали женские лица в старинных головных уборах. Сегодня они казались Антону удивлёнными, недоумевающими. Напротив храма тянулась белая, с осыпающейся штукатуркой, стена Спасо-Преображенского монастыря. Из-за неё высоко виднелась башня звонницы и купола соборов. На площади было многолюдно. Оцепление стояло ниже, у Американского моста, а здесь люди стояли толпами, как зеваки на пожаре, и что-то напряжённо высматривали в окнах огромного трёхэтажного здания женской гимназии Корсунской. Парадный подъезд был украшен бело-сине-красными флагами с георгиевскими ленточками. Здесь, кажется, происходило что-то важное.
— Чего тут делается-то? — с радостно-дураковатым видом обратился Антон к маленькой группке мужчин, с виду рабочих.
— Чего? — хитро сощурился один из них, с облупленным лицом. — А вон чего. Штаб тут. В добровольцы записывают. Винтовки раздают. Чуешь? Там вашего брата полно. Одни студенты!
— Ага! — отозвался другой, постарше. — Хочешь за белых повоевать — иди, записывайся. Встретят, как родного…
— А вы чего же? — всё так же глупо улыбаясь, спросил Антон.
Старший внимательно и придирчиво, несмеющимися глазами оглядел Антона, как в душу заглянул. И только после этого возмущённо вытаращился и надул щёки.
— Я?! Да пошли они… — и приглушенно выдал замысловатое, переливчатое ругательство.
— Мы наблюдаем пока, — недобро, косо улыбнулся третий, небритый и заспанный. — Разбираемся, что к чему. Хотя и так всё ясно. Нам у них нечего делать. Мы за этих офицериков да купчиков навоевались аж во как, — и полоснул ладонью у горла. — У кого на красных зуб, — понимаем. А нам незачем.
— Мне тоже, — буркнул Антон и прошёл дальше, к подъезду гимназии.
Здесь толпились гуще. Было серо от фраков, пиджаков, кителей, тужурок и толстовок. Пестрило в глазах от женских шляпок, косынок, платков и кружевных рукавчиков. Многие пришли с детьми, их верещащие голоса множили и усиливали гвалт и неразбериху. Все чего-то ждали. Укоренившаяся за последние годы митинговая традиция предполагала речи. Долгие и цветистые. И неслось отовсюду:
— Ну и чего они? Чего молчат-то?
— Нехорошо, негоже… Бумажками, что ли, отписаться думают?
— Хоть бы одним глазком поглядеть на Перхурова этого!
— Перхуров?! Где? Ну-ка, ну-ка… Да врёте вы всё!