Богдан скатился по лестнице яично-желтого дворца, раздраженно бурча. Ничего, кроме ужина с невесткой, он на вечер не планировал. Сидеть в гостинице ему было скучно, с матерью виделся только вчера, а что до старых друзей… Он мог бы позвонить Михалычу и провести с ним время, вспоминая былые времена и наливаясь бледным элем, но за это пришлось бы заплатить — не деньгами, разумеется, а пустыми обещаниями: Михалыч явно рассчитывал, что разбогатевший Соловей вольет мощную денежную струю в его хмельной бизнес. Сегодня вечером для уверток не было настроения.
«Вот если бы повидаться с тем, кому от меня ничего не надо!» — подумал Богдан и вспомнил, как мать при нем упоминала Кешу Невзорова. С Кешей, который был старше его на пару лет, он сдружился в школьном театре. Пьеса Вудхауса, явление абиссинского короля в полосатом платье: сперва в окне из фанеры возникает полосатый зад (зал грохает хохотом), затем протискивается весь король (в исполнении Богдана) и произносит: «я где-то оставил свои регалии, вы не видели случайно скипетр и корону?» Надутый дворецкий (в исполнении Кеши) отвечает: «Прошу прощения, сэр, кошечка хозяйки только что справила на них нужду» (зал грохает снова). Затем был литературный кружок, где оба нараспев читали свои стихи: Кеша — про горные пики и необъятность, Богдан — про неверную девушку Лару. Затем Кеша поступил на исторический факультет, затем Богдан поступил в политехнический институт и оброс новыми друзьями — физиками по специальности, а в силу юности — лириками. Невзоров и Соловей стали видеться реже, но встречались. Когда Богдан развелся и уехал в Москву, Иннокентий был по уши погружен в написание докторской (аспекты чего-то там на Руси под татаро-монгольским игом). Соловей вспомнил, когда он последний раз виделся с Кешей. После трех месяцев покорения столицы он заехал домой на короткую побывку, ощущая себя конкистадором, вернувшимся с награбленным золотом. В каждый дом, куда он входил, — к бывшей жене и сыну, переехавшим с Таврической, где они прежде жили все вместе, на Гороховую улицу, или к матери в опустевшую, ставшую большой квартиру, к друзьям, — Богдан входил с дарами. Сейчас он вспоминал те дары с улыбкой, сейчас они виделись смешными, но никакое время не могло умалить тот факт, что дары были от всего сердца. Львиную долю свободных денег он потратил на покупку съестного, ибо для советского человека, годами лицезревшего пустые прилавки, украшенные пирамидами банок морской капусты (омерзительной на вкус, потому и сохранявшейся в магазинах), для человека, вынужденного водить дружбу с мясником ради вырезки из-под полы, — а Богдан, сколько бы ни мнил себя особенным, сколько бы ни обсуждал на кухнях Ремарка и Хемингуэя, был советским человеком, — для такого человека вершина достатка выглядела как розовый ломоть ветчины, как апельсины в количестве «сколько съестся», а не по половинке, как заграничный торт со стильным названием «чизкейк», в коробочке с надписью по-английски. Эти сумки со съедобными дарами любви (а чего ж еще? конечно, любви) он вносил в каждый дом, куда входил. Мама приняла его дары благосклонно, хотя и с некоторой надменной прохладцей — как графиня, которая ценит хорошие эклеры с кремом, но не уделит им и лишней минуты внимания, ибо откуда они появляются на серебряном подносе — дело лакея, а не графини. Бывшая жена… Ну, тут все понятно, она была на него обижена, а он был перед ней виноват (ведь это Богдан затеял развод); он извинялся перед ней этой едой — извинялся за то, что разлюбил, что бросил, что стал задыхаться рядом с ней, скучать рядом с ней, что уехал в поисках лучшей жизни и, похоже, нашел ее. Алена же смотрела волком на привезенные им явства: «Нам ничего не надо». Еле уговорил взять — ради сына. Степка же дичился, молчал и смотрел в пол, словно то ли стеснялся отца, то ли боялся… Одно расстройство с этими дарами. Из одаренных по-хорошему обрадовалась только соседка, которой Богдан вручил банку итальянского кофе; да, чужой человек оказался благодарнее своих.