В тот раз Богдан зашел и к Невзорову. Шел с увесистой палкой сервелата, с шоколадными конфетами и хорошим чаем (спиртное не было смысла нести, Кеша почти не пил), а еще шел с рассказами о московских приключениях, готовыми сорваться с языка.
Это было время, дававшее с лихвой пищу для рассказов, для плутовских романов, трагедий и драм. Шахтеры били касками о землю, рабочие, которым не платили десять месяцев зарплату, перекрывали дороги и рельсы, инженеры из конструкторских бюро становились торговцами жвачкой или шли разгружать вагоны. Женщины ахали у витрин, потому что цифры на ценниках в 93-м году росли каждую неделю. Даже последний деревенский пьянчуга, простой, как мычание, выучил умное слово «инфляция». После пятнадцати лет пустых прилавков, после талонов на сахар и на гречку в магазинах возникло долгожданное изобилие, но стоило оно удивительных денег. Это было время стремительно упавшей на головы бедности, это было время вынырнувшего как из ниоткуда богатства, время опьяняющей свободы. Рухнул советский колосс, железные его пятки и кулаки искрошились, и те, кто был прежде придавлен пятой, танцевали и смеялись от счастья, и те, кого хранила и кормила железная рука, осиротели и заплакали. Богдан был в числе танцевавших на развалинах колосса, да — легкой танцующей походкой он шел мимо реклам, сменивших кумачовые лозунги, мимо сияющих витрин нового Домска, мимо куч мусора, мимо людей с угрюмыми лицами, с дырами в кошельке, мимо тех, кто искренне веровал вчера в коммунизм, а теперь брел с потухшим сердцем, мимо тех, кому вчера запрещали верить, кому талдычили, что нет чудес, кроме творимых партией и пролетариатом, а теперь сообщили, что есть Христос (Христос православных, католиков, адвентистов), а также Иегова со свидетелями, а также есть Будда и Кришна, а если вы татарин, так снова есть Магомет, и еще для всех желающих есть Белое братство и прочие братства, проторившие единственно верный путь к Всевышнему, и еще есть тысячи индивидов, предлагавших способным верить — свои способности гадать, исцелять и видеть сквозь стены. Богдан шел мимо них, новых авгуров, и мимо восхищенных их чудесами, как дети леденцами, Богдан шел мимо — трезвый, верящий только в открытие нового мира, только в то, что на месте РСФСР распахнулась практически Америка — страна возможностей, нет, лучше, чем Америка, — Клондайк! Богдан шел к школьному другу, старшему другу, который еще в 83-м году, когда все верили, что СССР навсегда, предрек, что Союз рухнет, не пройдет и десятка лет…
Соловей явился к нему и застал человека, жившего поперек времени. Иннокентий переселился в допетровскую Русь. Бурление новорожденного капитализма ему было безразлично. Рухнувшая на людей свобода богатеть и нищать Кеше была фиолетова. Его интересовала только свобода слова и мысли, причем главным образом в том, что касалось науки. Теперь не нужно было снабжать статью любой тематики непременными цитатами из Ленина и Маркса, теперь необязательно было гнуть свои идеи в дугу, все объясняя через призму классовой борьбы, теперь вся западная наука перестала быть лживой и вражеской, а стала наконец доступна, и даже, если в родном институте не удалось выбить денег на архивную командировку, можно было получить западный грант! Рассказ Богдана о том, как он обменивал польские духи «Шанель № 5» на кроссовки «Адибас», увял у него на языке. Кеша, не дослушав его, с горящими глазами принялся рассказывать про последнюю берестяную грамоту, найденную в новгородском раскопе. Что за деликатесы выгрузил перед ним гордый собой Соловей, что он сам пьет и ест, Иннокентий не заметил. Он вещал. Его высоченная фигура мерила шагами просторную комнату, лицо с крючковатым носом, похожее на лицо совы, задиралось к лампе. По почти пустой, аскетически обставленной квартире на проспекте Мира гуляло эхо от громкого лекторского голоса. Маленькая седовласая мать Кеши приняла подарки с тихой улыбкой, нарезала колбасу тоненько, уложила веером на тарелку, к колбасе подала рассыпчатую гречневую кашу и нарезанный прозрачными кольцами репчатый лук; как понял Богдан, ничего, кроме этого, и не было в доме.