На круглом маленьком экране показаний высоты быстро сменялись светящиеся желтым, цифры — тридцать один…. двадцать восемь….двадцать…
— Слишком б, быстро-о! — закричал Вяземский.
Внизу, в лучах белых прожекторов неслись, сверкая мириадами цветных искр, уродливые ледяные наплывы — бело-серые, плоские.
Десять метров!
«Скат» резко снизил скорость, задрал к верху нос и людей с силой бросило вперед — натянулись страховочные крепления удерживающих скафандры в креслах, все стихло.
И словно убитый выстрелом зверь, «Скат» рухнул на свое металлическое брюхо с грохотом, лязгом, скрежетом.
От удара у Вяземского лязгнули зубы, голова мотнулась так, что больно хрустнули шейные позвонки. Прикушенный язык наполнял рот кровью.
«Скат» замер, затих.
Вяземский автоматически проверил показания приборов — энергия снизилась до тридцати процентов.
В темноту кабины, сквозь стекла иллюминаторов, лился яркий призывный свет маяка.
Он постарался повернуться к Грассо, но удержали страховочные застежки кресла. Минуту Вяземский пытался, уже потерявшими от холода чувствительность руками, расстегнуть их, и когда ему это удалось, повернулся, посмотрел на Нико.
В гермошлеме слышалось лишь тихое лихорадочное бормотание Грассо, стекло его гермошлема, белое от инея внутри, было совершенно непрозрачно.
Вяземский, глядя на замерзающего друга, уже видел свою смерть.
— Нико, Нико, слышишь?
Тот не отреагировал, бормотание — прерывистое, болезненное становилось тише, слабее.
— Он прил, ле-етит Нико. Терпи-и.
Грассо умирал.
Прощай, друг. Прости.
Прошли еще пять минут.
Грассо не кричал от боли. Он тихо застонал, Вяземский услышал скрип его зубов, дернулся вперед и застыл, затих.
Все.
Сарра никогда не увидит его. Смешливая Сарра Грассо, забудет счастливые дни.
Содрогаясь от ставшего невыносимым холода, Вяземский долго смотрел на сидевшее рядом мертвое тело напарника и теперь поверил в собственную смерть.
И не спастись. И Степан не придет, а если и прилетит на помощь, то спасать будет некого.
Вяземский содрогался всем телом от обжигающего мороза внутри скафандра. С каждой минутой холод становился сильнее, злее, жестче и казалось, что эта бешеная, уже неудержимая дрожь, отнимает у него последние силы.
Пришла, нарастая, боль. Он уже не чувствовал ступней и кистей рук, а только от локтей и выше, рвала огненная боль. Ноги выше колен и бедра давно превратились в места острой мучительной пытки.
Ставший морозным и тяжелым воздух внутри скафандра душил легкие.
Он с тоской — отчаянной, кричащей глянул в черное звездное небо.
Где-то там, на «Страннике» его Галя, его Галчонок.