— Понял. — И Никита снова ее погладил.
— Павлов, — нахмурилась Катя. — Вот тебе обязательно дружбу всяким таким портить?
Но Никите отчего-то вдруг показалось, что именно всяким таким и можно разорвать трудноуловимую Катину связь с тем миром, где водились безглазый леший, горящая Полудница, подменыши-людоеды… Чтобы она стала обыкновенной женщиной, которую он, обыкновенный мужчина, хочет. И он решил, что да, обязательно. Наверное, Катя тоже это почувствовала, потому что она сама, продолжая ворчать, прижалась к нему. Она оказалась горячей со сна, совсем худой, с кожей суховатой и гладкой, как бумага.
Катя проснулась, когда уже стемнело, и тут же почувствовала к Никите неприязнь, обильно приправленную стыдом. Стало неловко. Вспомнилось, что вовсе он не красавец, и умом не блещет, и руки у него слишком длинные. А главное, он же пьет. Катя потихоньку включила фонарик и подползла к подоконнику, чтобы посмотреться в уцелевший кусок стекла. Так и есть: вся растрепанная, одна щека опухла. Еще не хватало, чтобы все испортивший неудачник Павлов проснулся и увидел ее такой. Катя яростно потерла отечную щеку, зажала в зубах резинку для волос и стала заплетать косу, чтобы снова лечь спать и проснуться в более приличном виде.
Ночные бабочки мелькали в тусклом свете фонарика. Катя позевывала. Одна бабочка, крупная, все вилась в отдалении, а потом надвинулась на кусок стекла и внезапно закрыла его целиком. Теперь Катя видела свое отражение не на темном фоне, а на белом, с черными пятнами, в которых после секундного замешательства опознала гротескные черты лица: размазанные глаза, широченный рот, к которому были пририсованы клыки, какой-то ржавый штырь вместо носа.
С той стороны в окно смотрело воскресшее и преображенное пугало. Лицо на старой наволочке получилось необыкновенно свирепым. Катя вспомнила, как вытряхивала из этой наволочки опилки, землю с комьями мягкого мха. Теперь щека и лоб были разорваны, оттуда торчала грязная мокрая трава.
Катя вскочила, сжимая в руке фонарик, и пугало тоже выпрямилось, заслонив собой окно. Оно воссоздало себя совершенно другим. Голова переместилась куда-то на грудь, конечностей стало гораздо больше, уходила во мрак длинная ломаная спина… А еще пугало вооружилось. Обзавелось шипами из гвоздей и заточенных велосипедных спиц. В дело пошли даже крышечки от бутылок. Они были глубоко вбиты в деревянное тело, снаружи остались только острые края. Катя представила: чирк — и расходится нежная человечья кожа…
Не сводя с Кати нарисованного взгляда, пугало двинулось вперед, звякнув остатками оконного стекла, но тут же отпрянуло. А Катя, чувствуя, как все внутри стынет от ужаса, протянула к нему трясущуюся руку: