Однажды говоря о своих взглядах на Россию, Сиба недвусмысленно заявил, что, поскольку он не является приверженцем какой-либо идеологии, у него нет и никаких предубеждений по отношению к России (Shiba 1999a: 96). Например, Сиба понимает патриотические чувства, которые должны возникать у советских подростков, когда они видят карту сибирских завоеваний (Shiba [1986] 2002: 71–72). Кроме того, Сибу восхищают отдельные представители русского народа – например, такие исследователи Дальнего Востока, как И.Ф. Крузенштерн (Ibid.: 133). Представив крайне негативное описание моряков из Русско-американской компании, он пытается избежать обобщений, уточняя, что подобное отношение не может распространяться на весь русский флот (Ibid.: 119). Кроме того, Сиба дает положительную оценку российской политике «просвещения» по отношению к национальным меньшинствам Сибири, в рамках которой на новых территориях строились школы. Это тот редкий случай, когда Россия приближается к Китаю, Японии и Азии в целом как высшая и просвещенная нация (Ibid: 231–232).
Кроме непредвзятости Сиба верил также в важность сравнительного анализа в исторических исследованиях (Shiba 1999a: 96–98). Пытаясь утвердить место японской истории в рамках универсальной современности, он следовал парадигмам, которые были установлены создателями японской идентичности в начале ХХ века и задействовали западные практики иерархического конструирования Я, чтобы представить Японию современным, но в то же время и азиатским государством. Нарратив Сибы однозначно принадлежит социокультурным парадигмам дискурса нихондзинрон; он утверждает Японию как часть западного стандарта и универсализма, одновременно настаивая на ее уникальности и неизменной «оригинальной форме» и опровергая по ходу все возможные возражения.
Сиба говорил, что его романы написаны «с высоты птичьего полета». Хотя в центре повествования находятся конкретные люди, они помещены в широкую историческую перспективу (рассматриваются «как будто с крыши высокого здания»), что дает в итоге более объемное понимание исторической и социальной структуры «оригинальной формы» (Shiba 1964 цит. по: Matsumoto 1996: 97–98). При взгляде с «крыши» японской «оригинальной формы» айны исчезают из истории японско-русских отношений и становятся частью японской национальной идентичности. Это поглощение айнской субъективности и одновременное создание иерархических отношений между Японией и Россией, в свою очередь, укрепляет развитие дискурса о Северных территориях как «исконно японских землях».