Несмотря на один практически возраст, вели они себя и, судя по всему, ощущали совершенно по-разному. Рядом с немногословным и собранным Невельским — во всяком случае, пока что-нибудь яростное не коснулось его своим крылом — Казакевич зачастую выглядел сущим ребенком. Мальчишество играло в нем, как рыбка в летнем пруду. Оно подрагивало в лейтенанте ежеминутно, выпрыгивало из него, принуждало забывать о всякой субординации. Возможно, разница в положении при адмирале являлась тому причиной или недавнее повышение Невельского в звании давало его спутнику повод чувствовать себя младше, но, скорее всего, он был так счастлив и беззаботен ровно от того, что вся забота о предстоящем предприятии, вся ее невыносимая тяжесть лежала на одном Невельском. Так или иначе, за годы службы Петр Казакевич проявил себя весьма дельным моряком и потому по ходатайству своего товарища был утвержден в должности старшего офицера строящегося транспорта практически без обсуждения. Теперь Невельской вез его в Финляндию, с тем чтобы оставить в Гельсингфорсе на верфи для постоянного наблюдения за постройкой и оснащением корабля.
Спешный отъезд из Петербурга, хоть и был по существу необходим в нынешней ситуации, тем не менее обескуражил до известной степени Николая Николаевича Муравьева. Понимая безотлагательность и значение срочной поездки на верфь, генерал все же рассчитывал на присутствие капитан-лейтенанта у себя на приеме, и расчет этот был скорее личного, нежели служебного свойства. В силу деятельного своего характера он всегда стремился войти как можно плотнее в жизнь всякого человека, оказавшегося в его орбите. С этой целью Николай Николаевич увязывал всех важных для него людей в надежные крепкие узлы, дабы, выйдя даже из-под его непосредственного контроля, все они оставались на расстоянии руки другого человека — того, кому генерал Муравьев решил быть привязанным к первому. Поэтому сейчас ему не терпелось познакомить Невельского с племянницей Зарина. Ко всему прочему в этом своем желании он усматривал еще и благородный мотив — старый его товарищ после кончины сестры был на всю жизнь теперь в ответе за сироту. Помочь с устроением ее судьбы для Николая Николаевича был первый долг давней дружбы.
Правда, сам Зарин несколько иначе смотрел на положение вещей. Владимира Николаевича тяготило стремление Муравьева пристроить его Катю хоть куда-нибудь. Он, разумеется, не слышал этого «хоть куда-нибудь» от своего старинного друга, но, зная его характер, его природное неумение отступиться от раз принятого уже решения, сам выдумал себе это слово. Унизительная формула язвила его, колола пребольно всякий раз, едва генерал заводил разговор на эту тему, однако ни возразить, ни тем более совсем отказать Владимир Николаевич не находил ни малейшей возможности. Он знал, что пылкий, как серная спичка, Муравьев не терпит, когда ему перечат даже по самым незначительным поводам, и готов записать во враги — причем самые заклятые — собственного денщика, прослужившего верой и правдой двадцать лет, подай бедолага ему не те сапоги, что были спрошены. В свете этого знания, а пуще — в ожидании благостных перемен по службе, связанных прежде всего с генералом Муравьевым, Владимир Николаевич стоически терпел предстоящий прием и разговоры о надобности знакомства Кати и Невельского.