В расчете на встречу с предметом своих тайных волнений, в гости к Николаю Николаевичу напросился и поэт Тютчев. Прослышав о грядущем событии с участием смолянок, он пустил в ход все доступные ему средства и в итоге при посредничестве великой княгини Елены Павловны, которой положительно было невозможно отказать, получил-таки приглашение к Муравьеву. Видеться с Леной Денисьевой вне стен Смольного института до сих пор было его мучительной, несбыточной мечтой, поэтому теперь он постарался не упустить своего шанса. Развив завидную деятельность в самом институте, он добился того, чтобы в группу воспитанниц, отправлявшихся на прием, обязательно вошли его дочери, несмотря на то, что состояли они отнюдь не в классе для выпуска. Это требовалось ему как предлог, под которым и обожаемая Денисьева, будучи одноклассницей его дочерей, могла попасть в заветное число приглашенных.
Поэтому не было на приеме человека более несчастного и разочарованного в прелести жизни, чем коллежский советник Федор Иванович Тютчев.
Уязвленным до глубины души взором смотрел он из окна второго этажа на скучных ему дочерей, живо и весело выпрыгнувших из институтского экипажа во дворе петербургского дома Муравьевых. Никакой Лены Денисьевой ни до них, ни следом за ними из экипажа не показалось. Максимально чем оставалось довольствоваться литератору Тютчеву в смысле пленительных черт и всего прочего, была милейшая Анна Дмитриевна. В лице прибывшей со своими воспитанницами старшей инспектрисы отдаленно угадывалась ее нежная племянница, но даже пылкому воображению Федора Ивановича с его привычкой к поэтическим преувеличениям пищи здесь явно не хватало, и оно — это вдохновенное воображение — пасовало пред толщею лет и весомостью положения институтской дамы.
Дочери его, оказавшись на свободе, бегали по двору. Холодный, угрюмый и надоевший им Смольный съежился здесь до размеров одной старшей инспектрисы, которая хоть и пыталась покрикивать на них, была все же неспособна испортить радость. Девочки с громким смехом бегали от нее под дождем до тех пор, пока их не окликнул прижимавшийся к высокой ограде со стороны улицы тощий и смутно знакомый Тютчеву кадет Морского корпуса. За прошедший год он заметно вытянулся и очень похудел, но, присмотревшись, Федор Иванович узнал в нем того самого мальчика, которого отправил однажды в Смольный со своими стихами для Лены Денисьевой.
Коля Бошняк протянул руку между мокрыми чугунными прутьями и передал что-то Даше Тютчевой, указав затем на племянницу Зарина, терпеливо ждавшую на крыльце того момента, когда младшие воспитанницы угомонятся. Даша стрелой помчалась к дому, и коллежскому советнику пришлось подняться на цыпочки, чтобы увидеть самый момент передачи. Ему нестерпимо захотелось узнать, что именно вручил тощий кадет его дочери. Удобнее, разумеется, было бы просто выглянуть из окна, но, несмотря на летнее время, высокая створчатая рама из-за постоянных дождей оставалась наглухо закрытой. В итоге фигура поэта представила собой весьма двусмысленную картину.