– Более или менее.
– А эта среда заразна.
– Я вижу.
– Старый мир должен быть уничтожен. А если я заразилась его тлетворными идеями, справедливо будет, если я исчезну с ним вместе.
– Справедливо, по-твоему?
– Да.
– Ты ведь о смерти говоришь.
– Поверь, это не так уж страшно. Род человеческий умирает тысячелетиями.
– А твоя жизнь? Твое счастье?
– Жизнь – не более чем буржуазная забота, – ответила она так, словно его слова были ей оскорбительны. – А счастьем займется социальная инженерия.
Тут она сделала паузу. А когда заговорила вновь, в голосе ее звучало жесткое высокомерие:
– Ты вот упомянул веру… Я верую. И вера моя включает понимание той роли, какая отведена мне в сложном механизме. И требует безропотного исполнения приказов.
– Любых?
– Любых.
– И ты готова к тому, что, если надо будет, твои же принесут тебя в жертву?
Ева поглядела на него, как на неразумное дитя или на слабоумного.
– Это совсем не жертва. Это формирование чего-то столь же непреложного, неизбежного и очевидного, как геометрия Евклида.
В таком ключе их беседа продолжалась уже минут пятнадцать. Оба говорили спокойно и устало, будто заранее зная, что все равно ничего не удастся втолковать собеседнику. Немного поразмыслив, Фалько пришел к выводу, что они пребывают в разных мирах, и мудрено ли, что по-разному понимают жизнь, смерть и нерасторжимую связь одного с другим. Ледяная методичность и вера с одной стороны, спокойный и трезвый эгоизм – с другой. Найти нечто общее не представлялось возможным. Тем не менее он знал – и не сомневался, что и она знает: между ними существует связь странная, но прочная, основанная на давнем сообщничестве, на извращенном уважении к тому, что словами определить нельзя. Причудливая смесь воспоминаний, вожделения, пережитой опасности, нежности. Последнее слово плохо, прямо скажем, вязалось с этой немногословной строгой женщиной, сидевшей сейчас перед Фалько, зато превосходно подходило к той, которую он сжимал в объятиях в ночь, когда итальянские бомбы рвались над Арсеналом в Картахене. Хотя, подумал он через мгновение, точнее было бы назвать это верностью. Диковинной верностью двух смертельных врагов, готовых убить друг друга, едва противник хоть на миг ослабит бдительность.
– У тебя есть сигареты? – спросила Ева.
Он открыл и протянул ей портсигар, а она улыбнулась:
– Все еще куришь этот дорогой буржуйский табак?
– Да… Терпеть не могу ваши пролетарские петарды.
Он щелкнул зажигалкой, поднеся огонек к ее сигарете. В свете красноватого пламени на миг стали видны ее темные глаза, наблюдавшие за ним с настороженным любопытством.