Она была всегда справедлива.
— А припев какой! Тю-тю, лю-лю, бай! — обрадовался я.
— Так, значит, по-твоему, Лермонтов сочинял хуже любой мордовской бабушки? Неправда!
Слёзы так и брызнули из Олиных глаз.
Она — в одну, я — в другую сторону. Оля обиделась за Лермонтова, я — за свою бабушку.
Мы с Глафирой Ефимовной очень огорчились. Я — тем, что напрасно поссорился, теперь мне совсем от Оли житья не будет, а Глафира Ефимовна — тем, что Оля показала себя такой невыдержанной.
Мне ночью плохо спалось. Как мы встретимся после такой ссоры? И вдруг вижу: бежит Оля весёлая и ещё издалека кричит:
— Извини меня, пожалуйста, Саша! Вчера я была неправа!
Я так удивился, у меня, наверно, был такой смешной вид, что Оля расхохоталась. И объяснила:
— Вчера я рассказала про нашу ссору отцу, и папа сказал: «Напрасный спор, у каждого народа своя колыбельная песня. И все они по-своему выражают прекрасное». Да, да, да! И знаешь, что ещё он сказал? Что слова лермонтовской колыбельной тоже народные, поэт назвал её «Казачья колыбельная». Интересно ведь?
— Очень интересно!
— Папа говорит, что даже «Интернационал» каждый народ поёт по-своему. Мотив один — пролетарской революции, а слова у каждого народа свои. Верно?
— Верно! — обрадовался я.
И как это я раньше не замечал? Ведь я знал два языка и мог петь «Интернационал» и русскими и мордовскими словами. И много раз певал и так и эдак и не замечал разницы. А разница была.
— Знаешь, Оля, по-русски: «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир голодных и рабов», а по-нашему: «Ой, вставайте, несчастные, вечно босиком ходящие, среди голодных самые голодные! Наши сердца, кипящие ненавистью, постоянно на битву нас зовут». Интересно?
— Ой, как интересно, Саша! Наверно, и у немцев, и у французов, и у англичан тоже есть свои слова для «Интернационала»? Давай научимся многим-многим языкам!
— Давай, Оля!
На этом мы помирились. И в знак примирения стали петь «Интернационал». Оля по-мордовски, я по-русски. В знак вечной дружбы.
Мотив был один, голоса наши сливались, никто не замечал этого, и нам было любо, что у нас есть своя тайна.
«Шумбрат, геноссен Пальмин!»
Учился я прилежно и вести себя старался примерно: очень хотел стать двуязыким, а теперь — многоязыким учителем. Но то и дело попадал на заметку как озорник.
Так уж мне не везло. И, как нарочно, когда я хотел сделать доброе дело, вот тут-то и попадал в озорники. Посудите сами! Однажды на крышу интерната, откуда ни возьмись, свалился белый голубь. Сел на карниз и словно приклеился. Всю большую перемену ребята пытались его согнать. А он сидит себе и поглядывает. Не боится ни комков земли, ни палок. Совсем ручной!