— Так вот, насчет того, что я их к рукам прибрал, — заговорил я, пока мы шли к железнодорожному переезду. — Так вот… Мысль мне в голову пришла, понимаете? Заблудившиеся ребята. Что они видели, кроме голода, холода и озверелости? Толком и не учились, небось. Сбились в стаю — такую, что волчьей стае сто очков вперед даст, тоже по ту сторону волков оказались, если хотите. И все равно — неизвестно, куда руки приложить.
— Трудодни-то отрабатывают, — сказал врач.
— Наверно, и отрабатывают. Но тоже, знаете… От этих галочек много проку не видели. И усвоили черти, что хоть от зари до зари работай, хоть спустя рукава — из нищеты не выбьешься, но и с голоду совсем пропасть не дадут. Тусклая, в общем, жизнь, без изюминки, без света в окошке. А тут — красавиц-лошадей привезли. И вот видят они этих лошадей, и глазенки у них загораются, и тут они выясняют, что лошади практически без охраны и что угнать их ничего не стоит. Так для них это — прик-лю-че-ние, такое же осуществление мечты, как для нас с вами, к примеру, оказаться вдруг наяву на одной шхуне с детьми капитана Гранта.
— Романтика, хотите сказать?
— Да, романтика. В том преломлении, какое нашла она в их темных, искореженных, остервенелых мозгах. Что они могут придумать, кроме того, чтоб на этих лошадях запугивать других, а порой и получать благодаря лошадям преимущество в драке? Да, «конный пешего всегда забьет». Иного им просто и не дано выдумать, иное — вне пределов их мира, вне пределов того, что они с молоком матери впитывали, чему на примере взрослых учились, видя суму да тюрьму… Но если отбросить темноту и искореженность, их романтика — точно такая же, как наша.
Врач взвесил это в уме.
— Понимаю… Но если продолжать эту линию, то и фабричные с ремесленными такие же романтики: то, что раньше было балами и дуэлями, у них стало танцульками и драками-поножовщинами, но суть, если копнуть поглубже, одна и та же? Так?
— Так. Ведь все эти балы и дуэли лишь издали красивыми кажутся. Что дуэль, что свалка с ножами, напильниками или отвертками — один хрен. Смертоубийство поганое. Вон, со школы помню, что Пушкин в живот был ранен. Вы — врач, я — фронтовик, мы оба представляем, что такое ранение в живот. Худшую мерзость трудно представить, верно?
— Верно, — кивнул врач. — Трудные и мерзкие ранения. Кишки развороченные, и вообще… Кал и смрад. И умирает человек мучительно, если рана смертельная.
— Вот, вот. А мы твердим: «Невольник чести!» И ладно бы какой благородной… Но невольниками стадной чести я им быть не позволю. Насколько от меня зависит… Ну, так вот, в какой-то момент, когда я уже думал, как их получше и побыстрее свалить с плеч и сплавить на лесоповалы, вдруг увидел я в них просто порченых пацанов с разгоревшимися глазенками. И стал я, видно, невольно разговаривать с ними, как с пацанами, простые «нельзя» объяснять и даже, что ли, цацкаться с ними. То есть со всей суровостью и без поблажек, конечно, но, знаете, с этакими особенными интонациями… Вот они, видно, и прониклись. И приняли мое правило: что по серьезному делу я спуску никому не дам.