— Ещё! А?
Шептала еле слышно всякий раз, когда, кончив песню, он долго не начинал другую, и поднимала на него глаза, полные то боли, то восторга, которые обязательно сменялись каким-то испугом, страхом. Хоть на мгновение, но испуг появлялся всегда. А когда начинал петь, она всегда медленно на что-нибудь присаживалась там же, где стояла, иногда опускалась и прямо на пол, если ничего подходящего рядом не было. Бывало, опускалась и сидела очень неудобно, но ни разу потом не поправилась, вообще не шевелилась, глядела только вниз и в стороны, ни во что, порой и дыхание придерживала, чтобы не помешать ему — ни разу не помешала ничем, — хотя в те дни после женитьбы он пел без конца, никогда столько подряд не пел, месяца два, наверное, и всё время хотел петь, страстно хотел, и сам купался, сам мыл душу свою и её в пении, именно мыл — что-то в ней и в нём самом светлело, светлело. Раз почти до утра пел, был в исподнем, и она в исподнем, сидели на кровати, он у одной стенки, она у другой. Всё своё перепел и чужое, кое-что по два раза, а когда затих, она пождала, пождала, не шевелясь, подняла на него заворожённо-счастливые глаза, потом будто опомнилась, в них опять мелькнул страх, а припухлые, мягчайшие губы её как будто сами прошептали:
— Ещё! А?
Ивана поражало, что она просила тем же самым словом, но совсем другого. В постели ничего не просила, наоборот, когда он уж очень расходился, сникала, пустела, делалась никакой, и он чуял, что если бы не ночная тьма, в глазах её увидел бы всё тот же страх.
Спрашивал:
— Чего пугаешься-то?
Деланно удивлялась, ухмылялась:
— Ничего.
По он же видел, как рождается испуг, как набегает, видел, как она уже жить не может без его пения, как наслаждается, как пьёт его буквально каждой порой и нервом, как уже по-настоящему, по-бабьи любит его, мужика, мужа своего — и всё-таки... прежней весёлости, прежней лучистости глаз и бегучей улыбки в ней так и не было. А это было. И не давало покоя. И он опять думал о Федосье, которая ведь вообще боялась его песен, хотя ни разу ни одной не слышала. Запрещала! Тут была какая-то странная, непонятная связь.
Наконец Арина сказала:
— Так и не говоришь, как складаешь песни.
Она спрашивала об этом не единожды, а он отвечал, что не знает, что они слагаются сами, что это вроде какой-то горячей волны, которая вдруг поднимается в нём, и он слышит слова и напевы уже готовыми.