Воин подплыл уже к середине реки, когда увидел неподалеку тихую заводь и там — заросли каких-то белых цветов, цветущих прямо в воде. Вот уж не ожидал — водяные лилии здесь? Смешно. Ну что, потешить мышонка, принести ему лилий? Дурость — взял насильно, а теперь цветы таскает… Но они сильно пахнут, и у них яркая пыльца — будет смешно чихать, сморщивать свой носик. Ладно, это будет забавно. Два-три мощных гребка — и вот они, лилии, вырвать несколько штук. Ох, Цезарион, и глупец же ты!
Мышонок растерянно смотрел на воина, выходящего из воды с пучком водяных лилий в руках. То, что Наместник красив лицом, хотя, на взгляд тварей, черные глаза — признак некрасивый, он знал. Но в течение этих трех дней в его палатке он чувствовал больше его прикосновения, чем рассматривал его тело. Да и когда было: полутьма палатки, то насилие, то какая-то безумная нежность. А вот теперь он увидел его… Красивое тело молодого воина, узкие бедра, широкая грудь, сильные руки, но все изуродовано шрамами, следы старых ранений — уже белые и еще свежие — багровые. Похоже, Наместника это мало беспокоило, он даже не подумал об этом, раздевшись перед купанием, но смотреть на это при ясном дневном свете было невыносимо, — за каждым грубо заросшим шрамом, за каждой страшной путаницей сросшейся кожи — боль, непрерывная боль. Тварь знал это — та рана, которую он получил в этом бою, была далеко не первой, и некому было зализать эти раны, чтобы все срослось правильно, без уродства. Почувствовав взгляд Твари, Наместник тихо и зло спросил:
— Что, не нравлюсь? Уродлив?
Тварь молча опустил голову. Он не почувствовал, что вновь проявился его истинный облик, и на Наместника смотрело сейчас прекрасное лицо взрослого юноши с мучительным выражением страдания на лице.
Лилии упали на колени Твари:
— Держи, это тебе.
Наместник молча повернулся к мышонку спиной, начал одеваться. Ему было больно — в глазах Эйзе был откровенный страх, когда он разглядел все его шрамы. Конечно, предводитель должен быть удачлив и не получать раны в бою, а может, просто получив их, никогда не жаловаться и залечивать их самому. Еще одна причина для отвращения. Да и так ясно, что ничего не получится. Тихий вздох за спиной и тихий смех — воин резко обернулся. Эйзе был перемазан в ярко-желтой пыльце, тонкие бледные пальчики быстро плели венок, часть лилий была отложена в сторону. Он поднял глаза на воина — мордочка мышонка смешно сморщилась, и он чихнул. Боль уходила. Все так, как он захотел — мышонок получил игрушку и смешно чихает от пыльцы. Жесткие губы неосознанно сложились в мягкую улыбку, черные суровые глаза потеплели. Эйзе поднялся, взял венок и потянулся к воину, тот, поняв, чего хочет малыш, чуть наклонил голову. Мышонок быстро надел ему венок и улыбнулся. Лицо стало привычным, потешным — мышиного царевича. Воин мягко спросил: