Санин подлил себе шампанского, выпил. Взял кусок бумаги и стал медленно выводить: «Москва… улица Миклухо-Маклая…». Слюнить так надо?
— Да не так же, дурачок ты мой… — И она засмеялась, потому что Санин перемазал себе рот, как первоклассник, и хмельной, с перепачканным ртом, выглядел действительно потешно. Она все смеялась, а он выводил на бумаге: «дом 25…»
И тут на ум ему пришли слова «бывалого»: «С женщиной легко познакомиться…»
Рука его остановилась, он как-то враз протрезвел, поглядел на хохочущую беззаботно женщину.
Все, что он писал дальше, покусывая испачканную губу, было уже неправдой.
— На вот, держи, — Санин сунул ей в руку бумажку.
— Ага, спасибо вам, какой вы все-таки смешной у меня, хоть и умный, хоть и красивый…
…А когда шли обратно и она держала свою руку в его руке и наверняка не сводила с него глаз, он был в том уверен, Санин мучительно искал повод вернуться в дом, где только что все свершилось, где она, несмотря ни на что, была святой, а он, он… Ему хотелось теперь только одного — сравняться с ней, исправить то, что было сделано, нет, не им, другим кем-то, он не способен на такое, не способен…
— Вот мы и пришли, — сказала она, разжимая пальцы, выпуская его руку.
Он пошарил в темноте в надежде удержать ее нежные пальцы, но не нашел их.
«Куда я без нее? Ведь я ни за что не отыщу ее в этой кромешной темноте…» — успел подумать он, но она исчезла, как будто ее и не было никогда.
К колхозному саду Сенька Клинок подходил в этот раз смело, без оглядки. Еще бы! Теперь он не боялся садового сторожа Николая — он шел к нему в помощники. И хоть нет-нет да и появится знакомая робость — Сенька тут же ее вон из себя, дело завязано крепко. В руке у него бумага с председателевыми словами: «Принять Сеньку Клинка, старшего сына Клинка, в сад помощником сторожа…»
Бумага та трудом и потом Сенькиному отцу досталась. Да и куда нынче без бумаги… Отец неделю вокруг председателя вился, неделю дома кричал на свою Дуську, которая сыну работы тяжелые для воспитания прочила. Всех перекричал отец, не желая «гробить» здоровье любимого своего сынка, на унижения пошел — а бумагу сумел достать.
Николай встретил Сеньку приветливо. Рвался с цепи кобель, стряхивая с тонконогой яблони яблоки. Как забесился пес — не унимается: шерсть дыбом, оскал, как белые молнии сверкают, кидается и кидается, цепь вот-вот порвет, говорить мешает…
— Какими судьбами? — лукаво поглядывая из-под выцветшей кепчонки на Сеньку, говорит Николай, сидя на гладком бревне, свесив босые в цыпках ноги. Рядом на земле стоят его огромные кирзовые сапоги, над которыми роем кружат тяжелые августовские мухи.