«Нет, — злобно скалился он в потемках. — Я жил за их счет, кормился ими и буду кормиться, а если распоряжаешься не трогать их больше, сама корми меня. Я честно служил тебе, исполнял твои наказы. Работать, спину гнуть вместе с ними не пойду, не дождешься — не из того теста сделан, так и знай. И на тебя, если что, управу найду».
И не пошел. «Человек сам себе хозяин», — вспомнил и на этот раз. «Пригожусь, еще позовете», — успокоил себя.
…Что и нажил за сытные годы Бицура, ушло как сквозь пальцы. И снова он в бедняках, только что и осталось от прошлой его жизни перекошенное застарелой злобой лицо, да исподлобный звериный взгляд, да давний счет к Ляхову.
…Чуть ли не вплавь пробирается к себе домой Николай Ищенков. Но при любом тумане отыщет деревню, дом, доберется до родных — Поповщины, Соловьевщины, до нескладной любви Коли Ляхова с Тонькой, про которую все теперь говорят, жалеют их. И никаким туманом ему глаза не застишь. Он, если не видит ничего, на ощупь пойдет, не ошибется. Может, сама природа распорядилась дурную весть тайком везти, чтоб не видно ее было, чтоб не пугала людей. Отвлечется Николай — полегче делается, отпускает беда, разжимает когти, которые, кажется, в самую душу запустили — сердцу деться некуда, наталкивается на них, болит, спасу нет.
«И отчего это по сырым местам резеда так шибко пахнет?» — задумался Николай, и отступили от него городские дурные мысли, отошли в сторонку.
Редко пощелкивает липкий, размокший от сырости кнут, всхрапывает заморившаяся за день жеребая бокастая кобыла. За такой новостью не следовало бы таскаться в город, только лошадь мучить. Да, видно, судьба распорядилась Николаю поганую новость доставить в деревню.
«Не нашла кого другого. Бицура — ему все одно, давно душа заскорузла, задубела. Лучше б он. Кобыла и та, когда запрягал утром, будто отговаривала, предупреждала: лучше не ехать. И камень на дороге сразу за деревней про то же под колесами буркнул, чуть повозку не опрокинул, предупреждал о том же — вертай назад! В такое время, бывало, кто пешком, кто на телеге в город, а тут ни души, не с кем словом обмолвиться. Знал бы, не мучился целый день понапрасну, не таскал мешки с хлебом туда и обратно. Кобылу не мучил».
Он прикрикнул на лошадь, потянул вожжи, сказал ласково: «Ну, пошла, что жируешь…».
Дорога пошла ровнее, укатистей, можно и отвлечься. Да только в голову одно лезет — та болючая новость.
«И ты скажи, как все хорошо пошло. Верно люди говорят: чего доброго — понемножечку. Только наладилась было, и вдруг на тебе, сворачивай с большака, лезь опять в потемки, громыхай на колдобинах, корежь себе ребра. Чем мы прогневили бога, чтоб нас снова заламывать, наваливаться на нас? И зачем было дразнить, крутить перед самым носом хорошей, правильной жизнью? Жили б люди и жили. Пообвыклись, пообломались, попритерпелись. Разверстка-то иной раз не такой страшной казалась, и уполномоченные навроде старых знакомых, и Бицура со своими выходками — все привычным виделось. Пусть бы и катило себе так-то вот и дальше. И не знали бы люди, что есть другая жизнь, хорошая, и не мучились бы, не терзались. Заманили людей, завлекли, а теперь давай назад, на попятную. А мы-то хороши: перестроились враз, как нас просили. Дураки-то! Тот, кто все это понапридумывал, теперь смеется над нами. Тьфу, прости меня, господи, грешного…» — Николай сплюнул на дорогу, прикрикнул на лошадь.