Но мало-помалу сосед капитана Пономарёва расхрабрился: представился, неуверенно протянув заскорузлую, шишкастую на суставах руку:
– Виктор, охотник-промысловик. Лечу домой. Шкурки хотел сбыть в райцентре, да не продал ни одной: напоили меня лихие людишки, обобрали под метёлку, ни одной шерстинки от шкурок не оставили. Едва наскрёб по знакомым на обратную дорогу да с горя вот дербалызнул маненько. Бизьнесь (так и произнеслось – «бизьнесь») впервой в жизни намеревался закрутить, как нынче другие делают, да вот – с ходу и облапошили меня, дурня, простофилю деревенскую… э-хе-хе…
То весельцевато говорил Виктор, балагурил, посмеивался над собой, то, вдруг задумавшись и по-лошадиному широко поматывая клочковато заросшей головой, уныло вздыхал: э-хе-хе.
Капитан Пономарёв хотя и не представился и ничего о себе не рассказал, но спросил:
– Что кручинишься, мо́лодец? Жалко шкурки? Барыш, говоришь, ускользнул из рук, как налим? За жабры надо было хватать.
– Тайга наша большая и родящая: попросим у неё, кормилице нашей, – даст ещё. Смилостивится. А кручинюсь-то я вот чего: братка мой, Мишка, из армии, змей, утёк, э-хе-хе. Дезертировал, выходит, дурачок. Судить, поди, будут. Дисбат, точно, схлопочет. Сестрица наша, Людмилка, всполошилась, перетрухнула. Все они, бабы, такие – паникёрши и трусихи. – Чуть задумался, сказал с ласковостью: – Хотя нет, Людмилку нашу не хочу равнять со всеми бабами: она у-ух какая крепущая женщина. Молчунья, а коли уж скажет хотя бы и словечко – стало быть, так оно и есть… А крепущей-то она у нас всегда была, с малолетства, вся в нашу матушку, Прасковью Ивановну, царствие ей небесное… и батюшке нашему, Николаю Семёновичу, царствие небесное, – меленько перекрестился Виктор. – Жили-были они как два голубя и померли в один год: матушка по болезни неизлечимой, а батюшка следом от тоски, думаю, – вот какие были наши родители! Так бы прожить, как они… э-хе-хе! Где нынче такие люди? – Призакрыв глаза, он посидел молча. – Людмилка-то очень молчаливой отчего стала? Как утоп в Говоруше три года назад мужик её, Пашка… под лёд ушёл, когда сено тянули волокушами в посёлок. Волокуша одна на полынье застряла, зараза, вот-вот перевернулась бы. Столько сенища на ней было! Скот недоедал тогда, – спасать надо было. А он первым кинулся да оглоблей норовил приподнять её, волокушу-то. Лёд треснул и-и-и – ушёл мужик. Вот каковский был человек, Пашка-то!.. царствие ему небесное… (Снова перекрестился.) Так вот как утоп Пашка и как взвалилась на Людмилкины плечи обуза из трёх пацанов, племяшей то есть моих, тут уж, милый человек, когда языком молоть, – хлопоты, хлопоты дённо и нощно. Мне-то что, заматерелому холостяку: убрёл на охоту, сам себе фон-барон в своей немерянной та́йге, а она-то с ними одна пластается. Но ничего: не озлобилась на судьбину. Что взгромоздил на неё Бог, то несёт, покряхтывая. Молчунья-то она молчуньей, а повеселиться другой раз не прочь, подковырнуть мастерица ещё та… Ну так вот… о чём я говорил-то вначале? Ага! Значит, скоренько выпроводила она меня со шкурками в райцентр: «Лети, говорит, братка, продай с выгодой. Деньги понадобятся, чтобы адвоката оплатить, да и мало ли где ещё придётся растрястись. Времена нынче такие окаянные: деньгу всюду подавай. Мишку надо выручать». Вот я и – ноги в руки да подул во всю мочь. Э-хе-хе… А Мишка-то наш, знаете, аж трое суток молотил, как сохатый, из-под самого Кидыма, от железки то есть, а туда добрался в угольном товарняке. Только тайгой, на дорогу опасался высовываться, посёлки обходил за версту. Ел что попало. С неделю назад нарисовался у нас дома. Весь оборванный, босиком, худющий выбрел из тайги – просто скелет. «Ты чего, братишка?» – спросил я. «Соскучился по вам, Витя, по Говоруше», – и завы-ы-ыл, завы-ы-ыл… пацан! «Сбежал, что ли?» – «Ага. Не выдержал. Шибко домой тянуло». Дурачина! Э-хе-хе!.. А ведь я, знаете, тоже удирал из армии, да боялся показаться дома: родители у нас строгущие были. В Говоруше всегда про матушку с батюшкой так говорили: правильные-де люди Прасковья Ивановна с Николаем Семёновичем. Вот оно как – правильные!.. Ну, так что: подышу, значит, где недалече нашенскими воздухами, – и сам ворочаюсь в часть. Прощали, хотя на губе я отбухал до зарезу. Тянуло в Говорушу, страсть как тянуло. Понимаете, тоска выворачивала внутрях…