– Выворачивало у вас! – зачем-то – наверное, по неизживной привычке – притворился разгневанным капитан Пономарёв, хотя хотелось просто поговорить с человеком, может быть, успокоить его, подбодрить. – Лень-матушка приласкала, вот и бежите. Трудов да испытаний страшитесь.
Виктор пристально, даже с прижмуркой посмотрел на капитана Пономарёва, почесал у себя за ухом и как-то буднично, совсем без удивления сказал:
– Из части вы. За Мишкой, э-хе-хе.
– За Мишкой, за Мишкой, – зачем-то плотно укутался в плащ-палатку капитан Пономарёв. – Вот вам, браточки-сестрёночки, и «э-хе-хе» будет и о-го-го за одно.
На подлёте к посёлку Говоруше за иллюминатором размашисто явилась великая, на полнеба гора, которую с указующей торжественностью венчала острая скала-палец.
– Стрела Бурхана – тофского бога, – важно, с неумело скрытой гординкой сообщил Виктор капитану Пономарёву. – Однажды он разгневался на людей, что многонько соболя побили, пожадничали то есть, да и запустил в них свою самую большущую стрелу. – Виктор с хитроватой насмешливостью сморщился: – Прома-а-а-а-зал старик – три километра до Говоруши не долетела стрела. Теперь вон, торчит, напоминает – не жадничай-де, человек.
Капитан Пономарёв подумал: «Экий чудной мужичонка: я вот-вот арестую его родственничка, а он похохатывает да любезничает со мной. Вроде как даже обрадовался, что я еду за его братом. Наивная, святая простота или дурак? Или – что-то другое?»
Самолёт, бывалый, облезлый «Ан», залихватской закорючкой обогнул «стрелу» и юркнул в дремучий туман ущелья. Пронеслись по-над самыми кровлями посёлка, едва-едва – показалось капитану Пономарёву – не смахивая печные трубы. Мячиком подскакивали по травянистому, узенькому, как тропка, взлётно-посадочному полю, разбрызгивая лужи.
– Удалые тут у вас летуны, однако, – хмыкнул капитан Пономарёв.
– У нас все хорошие люди, – отозвался Виктор, может быть, не совсем расслышав в гуле моторов слова капитана Пономарёва и потому истолковав их несколько по-своему.
Самолёт, поурчав и чихнув, затих; пассажиры безропотно ступали в лужи и слякоть. Было не по-летнему студёно, промозгло, по ущелью рокотали сквозняки, туманы серой мутной жижей угрожающе покачивались над головами. Две скалистые горы отлого и тяжко уползали горбами к небу, и были столь велики, что на четверть или больше закрывали собою небосвод, – мрачно окрест, дико, неприютно. «Батюшки, ну, глухомань, ну, гнилой угол», – озирался капитан Пономарёв, будто искал что попривлекательнее. У него замёрзли руки и секундами, точно электрическим током, его прошибало ознобом. Он подавлен, он растерян; снова изнутри поднималось раздражённое, недоброе, но обыденное для него, а потому не всегда замечаемое им, чувство. Ему хочется немедленно попасть в привычный обжитой мир, ему хочется в родную ему роту, в выверенные армейские будни, в свой военный городок с маленькой, но уютной квартиркой, где остались жена и сын подросток. Зачем, наконец-то, ему нужно было лететь сюда! Можно было отправить и проштрафившегося взводного или кого-нибудь из прапорщиков. Да и вообще не надо было самому разыскивать беглеца – есть же соответствующие органы!