– Ты чего толкаиси? – попытался вступиться за бабу Курзов. – Она же с дитем.
– Иди, иди! – двинул его плечом Шикалов. – С дитем, не с дитем, каждый будет тут еще рассуждать.
Подлетел и маленький Талдыкин, набросился на Курзова, уперся ему в живот маленькими ручонками.
– Ладно, ладно, милый, – затараторил он скороговоркой. – Нечего зря шуметь, нервы тратить, пойди домой, отдохни, попей винца…
– А ты не толкайся! – все еще противился Курзов. – Нет такого закона, чтобы толкаться.
– А никто и не толкается, – ворковал Талдыкин. – Я только так шчекочуся.
– И шчекотаться закону нету, – упорствовал Курзов.
– Вот тебе закон! – заключил Шикалов, поднеся к носу Николая огромный свой кулачище.
А Талдыкин мелкой шавкой носился уже среди прочего населения: то выныривая, то пропадая.
– Расходись, народ, расходись! – повизгивал он тонким своим, ласковым своим голоском. – Чего вытаращилися? Здеся вам не зверинец. В город ехайте, там зверинец. А ты, дедушка, – схватил он Шапкина за рукав, – заснул, что ли? Топай отседова, ничего тут для тебя интересного нет. Твой интерес на погосте, понял? На погосте, говорю! – кричал Талдыкин в заросшие седым пухом дедовы уши. – Три дня, говорю, лишнего уже живешь! Топай, дедушка, переставляй свои ножки. Вот так! Вот так!
Постепенно Шикалов и Талдыкин одержали полную победу над своими односельчанами. Площадь перед конторой временно опустела.
4
Указание парторга некоторых удивило. Оно удивило бы и его самого, если бы не… Впрочем, все по порядку.
Около трех часов до того Килин и Голубев «сидели на телефоне», по очереди крутили ручку полевого аппарата. Председатель сменял парторга, парторг председателя, и все без толку. В железной трубке что–то шуршало, трещало, щелкало, играла музыка, голос диктора повторял сообщение о начале войны, и какая–то женщина проклинала какого–то Митю, пропившего самовар и ватное одеяло. Однажды ворвался сердитый мужской голос и потребовал Соколова.
– Какого Соколова? – спросил Голубев.
– Сам знаешь, – ответил голос. – Передай ему, если не явится завтра к восьми ноль–ноль, будет отвечать по законам военного времени.
Председатель только хотел объяснить, что никакого Соколова здесь нет, но сердитый голос пропал, и неведомый Соколов, может быть, сам того не подозревая, уже готовил себя к трибуналу.
Уступив место парторгу, Голубев отошел в угол, открыл металлический сейф для секретных и денежных документов, сунул в него голову и стал похож на фотографа, который сейчас скажет: «Спокойно, снимаю». Однако ничего подобного он не сказал. В сейфе послышалось негромкое бульканье, после чего Иван Тимофеевич вынул голову и обтер рукавом губы. Встретив осуждающий взгляд парторга, он достал из сейфа амбарную книгу с какими–то записями, полистал без интереса и положил на место. «Плевать, – подумал он равнодушно, – теперь все равно. Война все спишет. Только бы скорее на фронт, а там – грудь в крестах, голова в кустах – все по–честному». Правда, по причине плоскостопия Иван Тимофеевич к военной службе был непригоден, но недостаток этот он надеялся скрыть от комиссии.