Джоан жила в деревне уже три недели. Семья Кэйи кормила и поила ее, одевала и давала ночлег. Когда Джоан только пришла, молчаливая и потерянная, довольно быстро стало понятно, что с волосами, спутавшимися за много недель в воде и на ветру, ничего поделать нельзя, и тогда Ингрид, мать Кэйи сама предложила отстричь их. С короткой стрижкой Джоан совсем походила теперь на мальчика.
Она целыми днями сидела на песке, смотрела на море и вырезала игрушки для Кэйи и других детей, обереги для взрослых, строгала ложки и прочую домашнюю утварь.
Однако по мере того, как сознание мира в привычных, человеческих координатах постепенно возвращалось к ней, Джоан начала понимать, что ей совсем не место в этой деревне. По мере того, как она обретала способность смотреть на людей вокруг и видеть их, по мере того как люди вокруг из элементов пейзажа превращались в самостоятельных и неповторимых личностей, она все сильнее чувствовала, что эти люди ей совершенно чужие. Они были доброжелательны к ней, да что там — неоправданно добры, но она не могла больше находиться среди них. Нужно было идти дальше — неизвестно куда, но идти, идти к чему-то, кому-то, просто идти, только бы не чувствовать, что ждать нечего.
Что ничего не осталось.
Она решила поговорить с матерью Кэйи, хозяйкой дома. В деревне была своя субординация — мужчины, которые в море проводили больше времени, чем на суше, были хозяевами своего дела — но и только. Дом был отдан на откуп женщине — ибо кто, если не она могла в отсутствие мужчины проследить за тем, чтобы все в нем было в порядке? Следствием этого был вполне естественный, довольно миролюбивый матриархат и абсолютная уверенность в том, что женщина всему голова, а мужчина — руки. Старейшиной деревни, разумеется, был все равно мужчина, поскольку закон страны был един для всех, но так как старейшина был всегда старейшим мужчиной, то есть по сути почти недееспособным старым дедом, он целиком подпадал под влияние бойких, назойливых и заботливых женщин, и потому на деле работал лишь ретранслятором их воли — и переводчиком в редких спорах мужей и жен.
Исходя из такого положения дел Джоан сделала вполне логичный вывод, что главой семьи считается мать, а не отец, и потому обращаться по любому серьезному вопросу нужно к хозяйке дома, а не к хозяину. Ингрид, высокая и почти такая же худая, как и Джоан, несмотря на пятерых детей, коричневая от солнца и ветра и прямая, как корабельная мачта, представляла собой загадочную смесь сухой деловитости с глубокой материнской нежностью. Кроме того, она обладала необъяснимой способностью успевать все, никуда не спеша — и вести дом из семи голов и ртов, с четырнадцатью руками и четырнадцатью ногами, неизменно безукоризненно.