Джоан подошла к Ингрид, когда та замешивала тесто для праздничного воскресного блюда — пышного пирога, в котором, в отличие от ежедневного рациона, никогда не было ни грамма рыбы или иных даров моря. Она долго смотрела, как та вливает перемешанные жидкие ингредиенты в муку, а потом мнет и мнет тесто руками, пока то не превращается в единую однородную массу.
— Ингрид?
— Да, Джоан? — ответила та, не поднимая головы и не отрываясь от процесса.
— Мне кажется… — Джоан запнулась. Она не знала, как сказать о своем уходе, не рискуя показаться неблагодарной.
— Все, что кажется — призрак наших собственных мыслей, — сухо ответила Ингрид поговоркой.
Джоан слегка усмехнулась.
— В таком случае мои мысли настойчиво крутятся вокруг того, что я уже слишком долго здесь нахожусь.
— Долго — относительное понятие.
— Но здесь — абсолютное.
Ингрид бросила на нее короткий взгляд.
— Ты опять говоришь непонятно, девушка.
Джоан собралась с духом.
— Я очень благодарна за то, что вы для меня сделали. У меня нет слов, чтобы выразить, как сильно я чувствую вашу доброту, и, если у меня есть возможность за нее расплатиться, я с радостью это сделаю. Но я не могу продолжать увеличивать этот долг.
— Ты уже расплачиваешься, — спокойно заметила Ингрид, разминая тугое тесто тонкими пальцами.
— В смысле?
— Ты помнишь, что случилось в тот день, когда ты пришла к нам?
Джоан вздрогнула. Конечно, она помнила. И, конечно же, хотела этот день забыть.
Она вдруг с ужасом поняла, что в ее жизни не осталось дней, которые ей не хотелось бы забыть.
Ингрид выжидающе смотрела на нее. Джоан вместо ответа медленно кивнула.
— Тогда Кэйя приняла тебя за Олава. Олав — это мой старший сын. Осенью он ушел от нас — сказал, что хочет видеть большой мир на больших кораблях. Я не могла его остановить. Он — свободнорожденный.
Джоан еле заметно вздохнула. Традиция свободнорожденных детей здесь, на западе, была куда сильнее, чем в ее стране. Там, под консервативным влиянием Империи, она постепенно заменялась более суровым и однозначным отношением к семье и браку. Здесь же до сих пор существовал этот обычай.
Испокон веков способность к деторождению считалась главным достоинством женщины при вступлении в брак. И испокон веков же считалось, что проверить это наверняка можно только одним способом — на деле. Из этого выросла традиция, целый институт брака и семьи. Заключался он в том, что девушка, достигнув совершеннолетия — в первую очередь физического, подтвержденного определенным обрядом конфирмации, получала право на полную свободу в своей личной — в первую очередь, физической — жизни. Она имела право встречаться с кем угодно и как угодно — с условием, что это не становится достоянием общественности, — до тех пор, пока не наступала беременность. С этого момента девушка снова подпадала под абсолютную власть семьи — вернее, своей матери, и до самых родов практически не могла даже перекинуться словом ни с кем посторонним. Если роды проходили благополучно, мать и дитя оставались в семье ее родителей, а ребенок, если это был сын, назывался свободнорожденным. С этого момента — и только с этого, — молодая мать становилась потенциальной невестой, и тут уже всякий мог к ней свататься. Если женихом был отец ребенка, то последний утрачивал звание свободнорожденного и становился просто старшим сыном или дочерью и наследником всего имущества. Однако иногда случалось, что замуж женщину звал вовсе не тот, кто был с ней до этого. В таком случае будущий отец семейства не имел никакой власти над свободнорожденным сыном. До совершеннолетия этот ребенок обязан был во всем беспрекословно слушаться мать, а после становился хозяином своей судьбы и имел право распоряжаться своей жизнью, как ему заблагорассудится. Свободнорожденный ребенок обладал поразительными возможностями. Если отец был ему известен и признавал ребенка, как своего, последний мог по достижении совершеннолетия перейти в дом отца и продолжать его дело. Имел он так же право уйти из дома и выбрать себе совершенно другую жизнь — родители не могли препятствовать ему в этом. Часто бывало, впрочем, что свободнорожденный сын признавал отцом своего отчима — и тогда, опять-таки, терял свое право свободорожденности, приобретая права наследника. Как бы то ни было, свободнорожденными было подавляющее большинство путешественников, ученых, изобретателей, поэтов и просто искателей приключений — то есть, по сути, именно они в итоге были двигателем глобального прогресса.