Зачем она хочет говорить о страшных снах?
— Как будто я упала в яму. А ты пошел. Я шумлю тебе, зову, а ты все уходишь, уходишь…
— Не надо, — сказал Костя, — я никуда не уйду.
Клава покачала головой, потом отбросила, поправила косу. И грустно улыбнулась:
— Я звала, а ты ушел. Ты не веришь в сны?
— Я никуда не уйду, — тихо заверил Костя. — Я всегда буду рядом с тобой.
Губы у Клавы улыбнулись, а глаза остались грустными.
— Я когда встретила тебя… Помнишь, зимой?.. Я загадала…
И наклонила голову, точно под удар.
Костя ждал. Но Клава так и не сказала, что она загадала зимой. И когда вернулись к шалашу, сели под навес — не сказала. А Костя ждал. Ему хотелось придвинуться поближе, чтобы заслонить, уберечь. Чтобы она не боялась. Чувствовал запах ее волос, ее платья; сидел точно оглушенный: видел все, но понимал и чувствовал только Клаву.
Даже когда загудело все небо, когда стали падать бомбы, а город заволокло дымом и пылью, Костя все еще думал, что этот день самый лучший. И даже тогда, когда в степи, нарастая и ширясь, послышался рокот машин, ударили, зачастили пушки и горизонт пропал, Костя еще не знал, что этот день будет самым ужасным.
Дед сказал:
— Танки! Неужто немцы?
Не может быть!
Сзади, в городе, горело и рушилось, оттуда наползал черный липкий дым, но сюда, к шалашу, не доходил — оседал в широкой Мечетке.
Балка стала похожа на бездонную пропасть, которая преградила путь…
И впереди… Все заслонило дымом и пылью. Чистое небо над головой задернула густая наволочь, солнце глядело мутным пятном, сделалось пасмурно, жутко: некуда спрятаться, нечем оборонить себя.
Можно только ждать. Когда снаряды накроют вот это место…
Потом стало затихать. Пушки больше не стреляли, и танки словно попрятались… Было слышно, как шумит в городе пожар. Из бурлящего жирного дыма вырывались огненные паруса, взлетали к мутному небу и падали. Как падает лодочный парус под штормовым ветром. То и дело ухали обвалы, высоко взметывались искры, неслись по ветру криво, косо, прожигали дымную непроглядь.
Солнце свалилось к закату и потускнело, точно прижмурилось, чтоб не видеть войны.
Делалось все тише. А заводские гудки не смолкали, не затихали — самое страшное было впереди…
Самое страшное подступало.
На задымленную степь недоверчиво и робко опускалась вечерняя тишина. Проглянула церковная маковка на берегу… Оттуда долетела пулеметная очередь, решительная, неуступчивая, и только теперь Костя понял все.
— Клава, — тихо произнес он, — Клавочка…
Дед сказал:
— Это немцы.
Клава смотрела испуганными глазами, губы у нее дрожали.