Вот-вот, сказала я себе. Да-да, сказала я себе. Нет-нет, сказала я себе. Только не это.
…— Это было ужасно, — сказала подруга и встала, потому что мы уже приехали.
Весь путь по эскалатору мы проделали молча. Молча вышли на Кузнецкий мост и молча пошли по Кузнецкому мосту, и только я собралась молча поглазеть на дома, молча уходящие в переулки, и заглянуть в переулки, молча втиснутые в дома, как моя подруга решительно сказала:
— Я больше не хочу любить. Я хочу избавиться от этого. Я хочу наконец быть счастливой.
Я искоса посмотрела на подругу: ее лицо побледнело, приобретя трагический оттенок.
— О, — сказала я, тут же забыв про дома и переулки, — но ведь для этого нужно стать ею.
— Да, — тут же опечалилась подруга. — Но как?
Она с надеждой посмотрела в мои глаза. В мои холодные глаза, которые больше никого не любили. В мои пустые глаза, которые больше не нуждались ни в чьей любви.
Я посмотрела на дорогу: на дороге валялась обертка от мороженого.
— Не знаю, — сказала я.
— Да, — вздохнула подруга.
И тут мы пришли, потому что моя подруга вдруг остановилась перед каким-то огороженным черной решеткой неприметным подвальчиком, в который можно было попасть, спустившись вниз по довольно крутым ступенькам, которые мрачно упирались в некую железную дверь, наглухо закрытую и без каких-либо опознавательных знаков на ее гладкой черной поверхности, если не считать довольно веселенького флажка, прикрепленного рядом с ни чем не приметным звоночком. Подвальчик, в который мы пришли, был закрытым мужским клубом — очень закрытым и очень-очень мужским, куда, впрочем, иногда пускали и женщин; это было довольно известное, хотя и не слишком афишируемое место не слишком традиционных, хотя и встречающихся буквально на каждом шагу романтических встреч.
В переулке, в котором мы стояли, было пустынно и тихо. На дороге, совсем рядом с подвальчиком, одиноко стояло белое авто; когда мы подошли, дверь авто открылась, и из него вышла широко известная в определенных кругах особа. Она посмотрела на мою подругу удивленными, неожиданно приветливыми глазами и сказала:
— О, давно не виделись.
Она была в черном, эта особа, широко известная в определенных кругах, — женщина в черном, вышедшая из белого авто. У нее были круглые глаза и хриплый, низкий голос. Она была худая, с маленькой головой, с ослепительно рыжими стрижеными волосами над бледным, узким лицом, и она стояла на верхней ступеньке подвальчика, как нож, вонзившийся узким горлом в высоко подкинутый апельсин.
Она открыла дверь своим ключом, и мы вошли в маленькое фойе, в котором нас тут же встретила еще одна так же вполне известная особа все в тех же весьма определенных кругах, но это уже была совершенно другая, хотя и не менее известная, особа, потому что в отличие от первой эта особа была длинноволосой улыбчивой блондинкой со звонким голосом в довольно приятном постороннему глазу теле, и в ее волосах сидел, капризно нахохлившись, большой черный бант.