– Прости меня, прости, я не хоте…
Я слышу сухой щелчок, как будто под моими ногами треснула сухая ветка, погребенная под пушистым белым ковром, но прямо передо мной над правым глазом Николаса рвется плоть, и его голова, как от неожиданного удара, отлетает назад, и он падает в снег.
Он кричит. Боги, как он кричит, от этого должно обрушиться небо и разверзнуться ад. Но сквозь его крик я слышу слова, которые один раз уже слышал, и в голове, как на киноленте, стремительно проносятся события давно прошедших лет. Я чувствую запах реки, лето, в воздухе – аромат белокопытника и тины, где-то краем глаза вижу, как розовым и серебром блестит бок радужной форели, улепетывающей от Большого Глаза сквозь пенистые барашки.
– Он…
– О-о…
– Сматываемся!
Николас катается по снегу, зажав обеими руками правый глаз. Я падаю перед ним на колени.
– Николас, убери руки – Николас, дай мне посмотреть!
– Н-не-е-е-е-е-е-е…
– Николас, пусти!
Крови почти нет – только прозрачная жидкость, приставшая к его перчаткам, стекающая оттуда, где только что был глаз, но сейчас это больше похоже на раздавленный цветок. Николас вырывается и снова закрывает лицо, с воем корчась у моих ног. Я вижу – нет, скорее чувствую, как сзади что-то движется, слышу быстрые, тяжелые шаги, удаляющиеся от нас, вскакиваю и бросаюсь вдогонку.
Метров на десять впереди меня сыплется снег со свисающих веток, которые, качаясь, скрывают тень, только что исчезнувшую за ними. Там – поленница дров, штабель мокрого, коричневого дерева с шапкой снега, за которым без труда спрячется даже взрослый человек.
Позади него на земле, скрючившись, притаился Вольф – его глаза, жутковато-прозрачные и чистые, смотрят на меня; на нем нет ни куртки, ни какой-либо теплой одежды, только легкая полосатая рубашка; светлые густые волосы, завиваясь, падают ему на лоб, по которому бегают морщины, как будто живут своей собственной жизнью. В руках он замерзшими, покрасневшими ладонями с проступившими алыми венами сжимает и баюкает духовое ружье – а посиневшие губы еле слышно за истошными криками Николаса шепчут и нараспев повторяют одни и те же два слова, разбивающиеся о блестящий снег:
– Бедный Спринтер, бедный Спринтер, бедный Спринтер…
Когда я пытаюсь произнести его имя, во рту у меня кровоточит язык, как от осколков стекла. Когда хочу вызвать в своих воспоминаниях его лицо, мои мысли заметает острый, сверкающий снег. Когда представляю, что глажу его или касаюсь, мои пальцы вспарывает сотней скальпелей и лезвий бритв.
Его отвезли в ту же больницу, где мы познакомились с Кэт, в двух часах пути отсюда. Он отказывается видеть меня и отвечать на звонки. Он хочет, чтобы мои губы больше никогда не произносили его имени. Я окончательно вычеркнут из его жизни, я стал прошлым. Я не знаю, как связаться с Кэт там, где она отдыхает. И не знаю, хочу ли я этого на самом деле.