Хочу сказать, что это не просто рисунок, это то, что дремало внутри меня, и то, что проснулось лишь благодаря ему, но слова гаснут в вздохе, когда руки Ма’ну тянут вниз бретели бюстгальтера. Я почти голая перед ним, а он все еще одет и не спешит ко мне присоединиться. Вместо этого накрывает ладонями мою грудь, осторожно сжимая, давая мне привыкнуть к шершавым ладоням. Выгибаюсь под ним, протягиваю руку и бессовестно хватаю его за челку, намекая опустить голову ниже. Он только хищно посмеивается и сильно, почти до боли, сжимает соски, чтобы тут же подарить им ласковое прикосновение языка. Невероятно, но мне достаточно даже этого, чтобы завестись с пол-оборота. Тело словно окунают в горячее молоко: невозможно мягко и невыносимо приятно. Прижимаю его голову сильнее, кричу, когда он прикусывает сначала одну, потом другую вершинку, заставляя меня вспомнить о том, что у удовольствия всегда есть две грани — боль и наслаждение. И мы балансируем на тонкой линии между ними, сумасшедшие, влюбленные, слепые, как новорожденные котята, но полностью растворенные друг в друге.
Ма’ну на миг оставляет меня, выпрямляется на коленях, хватает футболку за края и тянет вверх. Вздох вырывается из моей груди, когда я вижу черточки шрамов на коже: маленькие и большие, глубокие и не очень, перекрытые штрихами швов и светло-розовые, как будто нанесенные специально.
— Не смотри, — тушуется он, пытаясь повалить меня на спину.
Упираюсь ладонями ему в грудь и жадно, пока он не раскомандовался снова, притрагиваюсь губами к тугому жгуту шрама. Ма’ну выдыхает мое имя, но все-таки сдается. Есть какая-то мистика в том, что когда-то он точно так же ласкал меня, смотрел на мои шрамы таким же безумным взглядом, как я теперь смотрю на него. Но человека невозможно любить наполовину, его нужно любить всего. Может это и звучит странно, но мне кажется, что со всеми этими шрамами мой сумасшедший лунник стал еще притягательнее, и теперь я подумываю не просто о маске, а о древнем водолазном костюме, в котором заставляю его ходить, чтобы никто не видел даже мизинца на его руке.
— Я жуткая собственница, — признаюсь, дыша ему в живот, — но давай договоримся — никаких фотосессий с обнаженным торсом и руками выше локтей.
— Да я при людях и раздеться не смогу, — тяжело дышит Ма’ну.
Издаю тихий победоносный визг и даю уложить себя на лопатки.
Мы возимся в полной тишине, в четыре руки пытаясь расстегнуть ремень его джинсов. Пуговица отлетает в сторону, молния тоже рвется к чертям. Пятками стягиваю с него штаны. Скулю от непреодолимого желания быть заполненной, до боли в позвоночнике прижатой к полу весом его тела.