— Океаны океанами, а печалиться всегда есть об чем, — упорствовал старшина смены. Юнги молча восторгались: «Во дает! во дает!» — и дяде Мише, кажется, нравилось, что Григория Темнов не соглашался с ним, а настаивал на своем. — Слышал, на днях «Петропавловску» нос будут подымать? Сколько, думаешь, в том броневом гробу матросских душенек покоится?
Мичман Крутов молча прикидывал и так и этак, старательно шевеля губами, и лицо его, иссеченное морщинами, медленно серело и словно бы начинало сходиться книзу на клин.
— Первая башня — вся там. Боевая рубка с фок-мачтой — тоже там. Командир, комиссар, старпом. Какие мужики! Им бы износу не было…
— Первая башня — все кореша, — горестно сказал Темнов. — Я в ней три года горизонт наводил. Перед самой войной на «Октябрину» командиром орудия списали. Не списали б — лежал бы вместе с ними.
— А я в тот день, можно сказать, чудом спасся. Шкиперское имущество завозил, а день был — ад кромешный. — Дядя Миша даже голову в плечи вобрал, видимо явственно представив себе тот день. — Самолеты — волна за волной. Все трещит, рвется, грохочет. Я главным боцманом тогда был на «Марате», — сказал он уже юнгам таким тоном, чтобы слушали и помалкивали, хотя те и так были немы, как рыбы. — «Петропавловск»-то после революции «Маратом» величали, это уж в войну он опять «Петропавловском» стал. Мы как раз в тот день начали боезапас главному калибру принимать. Мороки было. А тут будто все стихло. Я уже имущество на Петровской стенке выгрузил, катера жду. Вдруг в небе самолетишко заплутался. Шальной, думаю, не опасен. А он взял да и метнул бомбешку. Вот тебе и кочерга с крючком! Она, бомбешка-то, через открытую шахту — да прямо в зарядный погреб. — Дядя Миша помолчал и покрутил головой. — Все. Были товарищи хорошие, и не стало товарищей. По сю пору лежат на дне Петровской гавани.
— Теперь в землю лягут, — сказал Темнов.
— А моряку все едино, где лежать — в земле ли, на дне ли морском. Что здесь, что там — на все про все одна вечность.
Приходил командир первой смены старшина второй статьи Иван Кацамай, подчеркнуто важный, несколько округлый, словно бы надутый. Дядя Миша, думалось Паленову, недолюбливал Кацамая, замолкал, сердито сопел и закуривал теперь уже «Беломор», на этот раз никого не угощая, и вечерняя беседа начинала распадаться, как прогоревшие дрова в печке, на отдельные огни и скоро совсем затухала.
— Эхма, — говорил при этом дядя Миша, — было б денег тьма… А ну, Жигалин, медные басы, золотые планки, давай нашу, моряцкую, чтоб дома вспоминали.