И Левка Жигалин выходил на середину курилки, чтобы и его все видели и чтобы он видел всех, несколько раз неровно кашлял в кулак, якобы прочищая горло, хотя сам как-то признался Паленову, что каждый раз боится дать петуха, и только после такого покашливания низко выводил:
Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет…
Они ждали, когда он пропоет весь куплет, давали его голосу совсем замереть и потом уже, не щадя голосов, все, сколько их ни было, рвали так, что в окнах начинали звенеть стекла:
По морям, по волнам,
Нынче здесь, завтра там…
Эх, по морям, морям, морям, морям
Нынче здесь, а завтра там.
Дядя Миша продолжал посиживать, окруженный голосами, и не пел, а только старательно кивал головой, как бы выговаривая слова про себя, и так опять мило и хорошо становилось в курилке, что уже не думалось ни о каких обидах и верилось, что добро не минуло юнг и было оно среди их брата вчера, будет и завтра.
А осень стояла на редкость тихая и теплая, в глубоком небе плыли редкие облака, похожие на парусники, и щедрое солнце, казалось, не хотело покидать свой зенит и припекало по-летнему. В эти щедрые минуты хотелось Паленову, как и прежде, убежать в поле или на озеро, но убежать было нельзя — плац окружали высоченные, кирпичной кладки стены, и сердчишко его неожиданно начинало рваться от звериной тоски, которую нечем было унять.
В такой вот погожий день работали они во дворе, и Паленов забрел в самый дальний угол, где росли вишенья и акации и остолбенел: они были в сплошном цвету, как весной. Он позвал ребят:
— Веня! Женька!
Цветы были настоящие и терпко пахли, а на дворе стояла осень, прихоронившая в своих чуланах и чуланчиках и ветры с дождями, и непогоды, и холода, и ненастье.
— К чему бы это? — тихо и удивленно заинтересовался Веня Багдерин и засмущался. Он и всегда-то смущался, когда говорил, а когда спрашивал, то начинал еще и краснеть.
— Наверное, тепло долго продержится, — подумал вслух Евгений Симаков.
— Нет, — возразил Паленов, потому что однажды уже видел осеннее цветение, за которым вскоре пошли непогоды, а потом упали на бесснежные поля морозы и побили озими. — Это к большим стихиям.
— Ты это точно знаешь или придумываешь? — спросил Евгений Симаков, любивший, как догадывался Паленов, большую точность.
— Знаю.
— Ну, смотри, — сказал Симаков таким тоном, как будто Паленов ему что-то обещал, а он предупреждал, чтобы тот держал свое слово.
У Паленова житейского опыта было еще мало, чтобы утверждать, что примета верная и все будет так, как он сказал, а бабушки, его доброй советчицы, рядом больше не могло быть, и он, не желая прослыть болтуном, упрямо повторил: