Словом, ни дать ни взять социальный романист доброй традиционной школы — впрямь новоявленный Бальзак или, положим, Драйзер. Только все это поза, маска беспристрастного летописца, за которой скрывается лицо конформиста, остающегося в пределах классических схем американизма и даже опасно смыкающегося с расистской идеологией.
Успешно и, как выясняется, совсем не случайно миновав одни рифы истории — вытеснение аборигенов, экономические кризисы и т. д., Миченер не смог избежать других. Иначе, понятно, сразу же рухнула бы даже видимость эпоса народной жизни, каким в честолюбивых замыслах виделся автору «Чесапик». Однако история маскарадов не признает, беспощадно разоблачая любые видимости, обнажая существо дела и заставляя тех, кто рискнул к ней прикоснуться, менять позу на позицию. Это правило не знает исключений, вот и нашему романисту пришлось в конце концов раскрыться.
Конечно, рассуждает Миченер (говорю — рассуждает, ибо в романе чрезвычайно сильно проявлено идеологическое начало), положение рабов бедственно и их порыв к свободе благороден и неизбежен, как благородны просветительские усилия тех, кто видит в неграх не просто инструмент для извлечения экономической выгоды, но таких же детей божьих, как и белые. Это — убеждение Паксморов. Но надо, настаивает автор, понять и плантаторов — Стидов, и даже Терлоков, выступающих в роли стражей «законной собственности» рабовладельцев, пусть «собственность» эта — живая плоть и живая душа. Лишь бы с неграми обращались бережно — это сообразно и с нормами гуманности, и с интересами материального преуспеяния, от которого и слугам кое-что перепадает. И вот Миченер посвящает десятки страниц текста изложению практической философии Пола Стида как выразителя идей «просвещенного» рабовладения. С тем же тщанием воспроизводится аргументация исторической личности — сенатора Кэлхуна, крайнего реакционера и, пожалуй, наиболее красноречивого адвоката плантаторского Юга. И он действительно изображен столь романтично, такую силу убежденности вкладывает писатель в его уста, что даже ревностная аболиционистка Рейчел Паксмор вынуждена признать: «Один из самых тонких умов, которые когда-либо знала эта страна» (правда, тут же добавляет: «И неправ во всем»). Заметим, что рассуждения Миченера о феномене рабовладения выдержаны в завидно академическом стиле, так, будто речь идет не о жизни, не о судьбе миллионов, но об интересной логической задаче, и даже помещены в поистине эпическую атмосферу: «Большинство наций в тот или иной период своей истории признавали и практиковали рабство— Греция, Рим, Индия, Япония… В этом кругу Америка демонстрирует «и лучшие (!) и худшие образцы рабовладельческой системы». Трудно поверить, что так можно говорить на исходе XX столетия.