— Помню, конечно, — Елеферий хитренько прищурил свои белобрысые гляделки. — Сказать, где её сельцо?
Ну, на ходу подметки рвёт, желторотик.
— Где?
— А меня с собой возьмешь?
Я не успел ответить, как сухая длань отца Нифонта звонко хлопнула по столу:
— Брысь, малявка! Прости, Господи… Ой, Сашка, с огнём играешь. И парнишку туда тянешь. Что ж ты, душегубов на московской стороне искать собрался?
— Парнишку я с собой брать вовсе не собирался, это уж сам он захотел. А мне побывать там надо: от этого зависит жизнь и судьба трёх человек. Да и моя, пожалуй, тоже.
— Ну и не скажу про село, — надул губы послушник.
Отец Нифонт долго молчал. Молчали и мы с Елеферием.
— Хорошо. Будь по-твоему, помогу тебе, — святой отец вытянул эти слова из себя, как клещами. — То село я и сам хорошо знаю. До него часа четыре рысить.
Отче Нифонт опять помолчал, повздыхал, и снова взялся за клещи:
— Ты, это… если отпущу… послушника с тобой, глупости творить не будешь? Боязно за него. Но и одному тебе ехать не сподручно… Уговорю отца келаря дать лошадку из монастырской конюшни.
— Благославляете, батюшка?! — просиял Елеферий.
Отец Нифонт поднялся, и, обняв обоих, мягко ткнулся лысиной в наши животы.
— Один наказ: если хотите жить, никогда и никому не рассказывайте о том, что узнаете. Очень хочу видеть вас целыми и здоровыми, дети мои.
— Никогда и никому! — торжественно сказал я. — Как и обещал сегодня князю Ивану Даниловичу. Никому, кроме друзей!
Село суздальской княжны было не в пример беднее нашего. Десятка два домов под соломенными кровлями, пруд, обросший ивами и молодыми дубками, пашни по краям села, отгороженные невысокими жердяными изгородями-отводами, не позволявшими скотине уйти в поле. Собственно, село нас не интересовало. Жилище знахарки нам указал запозднившийся мужичок-пахарь, бороздивший сохой свою полосу неподалёку от въезда в село:
— А карга-то не в селе живёт! Вы вот на эту тропку сворачивайте, дальше через болотце, через ручей, а там и дом её увидите. Что, заболел кто?
— Заболел…
— Ну, она поможет. Хочь грыжу вправит, хочь зубную боль заговорит.
— Зубы, земляк, мы сами заговаривать умеем. Вот мозги бы кто вправил.
— У-у, не сумневайтесь. Что надо, куда надо, туда и вправит. Она всем знахарям знахарь! — мужичок развеселился, довольный тем, что можно на немного оторваться от работы и побалагурить. Мы повернули коней на тропу.
— Она и почечуй отваром лечит замечательно, — крикнул он нам вослед, наблюдая, как Елеферий наискось устроился в седле после многочасовой непрерывной скачки.
Даже с таких подробных описаний найти избу знахарки оказалось непросто: вокруг стоял какой-то содомски запущенный лес, полный гнилых поваленных дерев и густо выдуревшего кустарника, среди которого преобладала смородина. Едва мы впоролись в эту чащу, поднялся невообразимый птичий гвалт, и в начинающее по-вечернему багроветь небо взмыла туча галок.